— Грязная мелкая пичужка, — скалился старик и тер руки: — Ножи вам… мадам? Дура…

Еще месяц я жила на притоке Луары в Анжу. Месяц он ездил и морально измывался, пока узаконил свои права на наследство.

— Можно оставить вас приживалкой… мадам. И мой сын станет таскать вас по чуланам… но Бригитта будет нервничать и может скинуть. Пускай вас таскают бургундцы, хе-хе… когда все ножички вы уже проедите.

Меня спасала предельная, максимальная вежливость. Я упражнялась в куртуазном словоблудии, засирая ему мозг вычурными оборотами и демонстрируя покорность. И, в конце концов, он просто устал от меня — бесполезной, слабой и никчемной. Злой мужик. Но далеко не дурак. Иногда ему надоедало ёрничать и злиться и тянуло просто поговорить, тогда он рассказывал об Америке и хвастался славным родом дю Белли.

Свою награду за этот месяц выдержки и притворства я получила. И выклянчила слово чести, а потом и маленький сундучок с хирургическим инструментарием. Жером отвез меня на остановку дилижансов и усадил в первый же проходящий — почтовый. Адрес был в кармане, личные бумаги в одном из баулов с вещами Маритт.

Сейчас можно достать этот набор скальпелей… а дальше воображение отказывалось работать! Самоубийство не вписывалось в теперешний настрой, в мою злость и даже ненависть, которую я сейчас чувствовала к Франции, французам, себе и жизни в целом! Я отчаялась, озлобилась, остервенела! И собралась в Россию. Но сначала в то место, куда и должна была — дом Жерома, который он обменял на охотничий домик. С хорошей доплатой, естественно.

— Он доплатит вам украденными у семьи дю Белли деньгами — вашими же, мсье, — глупо хихикала я, прикрывая рот ладошкой.

— Женщины глупы, — презрительно отвечал старик, — стал бы я держать управляющего, который не умеет видеть выгоду! Увидел для себя, увидит и мою, когда окажется привязан к месту. Выпорю разок…

Мне хотелось, чтобы Жером опять подслушивал и услышал и это тоже. Так… просто из вредности.

Когда я вышла из домика, где с приключениями ночевала, слез уже не было. Остались презрение и гадливость к окружающим и окружающему. Дубы больше не впечатляли, уважения к военной профессии не было… и какого, спрашивается, я сразу не сообразила про Россию? Где-то в районе Курска, может и дико далеко отсюда, но запросто могли жить мелкопоместные дворяне Рохлины — мои далекие предки, получившие боярство и земельный надел на окраине русских земель еще во времена Ивана Грозного.

Про Россию можно смело расспрашивать, подозрений это не вызовет.

Возле моей двери стоял часовой. Он…? Рука сама потянулась к скальпелю, надежно привязанному веревочкой и спрятанному в складках юбки. Нет, не то — торжествующего мужского взгляда не наблюдалось. Скорее, немного виноватый и любопытствующий. И запах… крепкого и терпкого запаха желудей, хвои и жимолости, который стоял ночью в домике, тоже не чувствовалось. Спросить — кто именно этой ночью… имел меня, мягко говоря? Быстро и грубо, как проститутку… по мимолетным ощущениям то ли сна, то ли яви. Не останься следов, я бы вообще не была уверена, что что-то было. Нет… спрашивать я не стала, тут не важно — кто. Мразь и мразь себе…

От часового пахло ружейной смазкой, дешевым мылом и чем-то еще… Скорее всего так пахнут все нижние чины. Гаррель был начальством, но и он духами не пользовался. Значит, кто-то повыше и побогаче — офицер? Его не смог ослушаться часовой и это все объясняло. Тем противнее и мерзотнее. Офицерство предполагало дворянство. И честь… какую-никакую. И тут уже рухнули последние воздушные замки в моей голове.

Нужно было увидеть Дешама. И выяснить с его помощью, где можно нормально помыться и поесть. И попить тоже — фляжки воды от Гарреля на все не хватило. Учитывая увлечение доктора трудами Авиценны, я уверена была, что общий язык мы найдем. Поем, вымоюсь по-людски и уеду… на хрен отсюда. А они даже не узнают, что потеряли в моем лице… понятие о стерилизации, как минимум.

— Проводите меня в лазарет, — отстраненно велела я солдату. Или не солдату? Слово более позднее. И было ли у меня право вот так командовать, я тоже не знала. Сейчас как-то ровно было и на это тоже. Откажется — найду сама.

— Да, Дешам… это туда, — пробормотал тот и перебросил старинного вида ружье на спину. И на фига после всего продолжал тут стоять? Он пошел вперед, иногда оглядываясь на меня, я — за ним. Не глядя по сторонам и не выискивая тот самый торжествующий или насмешливый взгляд — не считала нужным и достойным своего внимания. Ночью хрустнуло и надломилось что-то внутри, отпало и потерялось.

Я больше не стану… не смогу со всеми соглашаться, подстраиваться, хитрить и трусливо изворачиваться… Весь этот год был каким-то пришибленным — боялась, тряслась… А перед этим депрессовала… стыдно! Нет больше Маритт — «маленькой возлюбленной». Есть Мари… пока не доберусь к своим, а там уже — Марья, Машка, Маруська… Домой хочу.

И вроде успокоилась этими мыслями, отстранилась от всего вокруг. Оставила себе только солнце меж резных листьев, прыгающих по лицу солнечных зайчиков и запахи летнего дубового леса… Ладно — пускай еще и лошади, Бог с ними! Хоть и воняют, и гадят постоянно — снова чуть не влезла в кучу. А обходя её, едва не наткнулась на кол, к которому притянута очередная палатка. На растяжках — сырая одежда, на колышке — очередной парик. Сушится после стирки…

И жахнуло вдруг! Дошло до мозга… озарило, бл…! В глазах потемнело, плохо стало — до тошноты, до обморока почти. Пережидая, ухватилась за этот кол и часто задышала, прогоняя дурноту. Судорожно вспоминая все, что знала о еще одной причине ношения париков…

Я вспоминала все что знала о смертельной венерической болезни, которая косила Европу не одну сотню лет. Сифилис был проклятием не только европейских аристократов, но и простолюдинов тоже, а значит и армии. Эпидемии продолжались десятки лет. И называли болезнь в том числе «французской», и любовной чумой тоже — когда поняли механизм заражения. А одним из ярко выраженных симптомов было как раз выпадение волос. Скрывая его под париками, спасались так от позора.

Я понятия не имела о сроке инкубационного периода, но симптомы помнила — сыпь, перерождающаяся потом в гнойные пустулы. Дальше — больше… и мучительная смерть в конце. Но сначала язвы там — в месте заражения.

Лечение… Дай, Боженька, памяти, раз ума и чувства самосохранения не дал — судорожно соображала я. Та-ак… кажется бледную трепонему убивает…

— Мадам…? Так вы идёте за мной? — послышалось сбоку удивленное…

— Сейчас! — почти рявкнула я, с усилием выдирая из завалов памяти нужную информацию. Паника не давала мыслить ясно, в голове путалось.

Лечение… Для любого вируса губительна высокая температура, а прижигаются язвы йодом… позже. Тут йода пока нет, как и антибиотиков. Что еще? Я почти ничего не знаю! Но должен знать врач…

— Пойдемте… скорее, — рванула я за военным, будто счет жизни шел на секунды.

Мы спешили. Он молча поглядывал на меня и вел куда-то на край лагеря и рощи. А я привычно уже придерживала длинные юбки и осматривалась, теперь уже внимательнее — придется тут задержаться. Если вдруг… просто предположительно… Только без паники! Заражение совсем не обязательно. Но время здесь как раз такое… как сказать, чтобы без матов?

Уехать можно… никто меня держать здесь не будет. И доберусь я, наконец до дома Жерома. И еще неизвестно — можно его продать или нечего там продавать? «Крепкий дом, на века» — совсем не гарантия его… продавабельности — они все здесь из камня, даже самые убогие. А мне нужны деньги! В Россию ходят торговые обозы, должно быть дипломатическое сообщение — не такое и дикое сейчас время, не средневековье уже.

Уехать можно… и остаться без помощи, если вдруг что. А тут все-таки врач. Значит… предположительно инкубационный период лучше провести рядом с ним. Получается, придется задержаться… вынужденно. Нужно как-то убедить его, заинтересовать. Чем? Как раз этого добра — навалом. Тут не наговорить бы лишнего, чтобы не путаться потом в показаниях.