Она подняла свои пронзительные синие глаза и посмотрела на мужчину, сидящего напротив.

– Вся моя жизнь – маленькая комнатка в лаборатории. Я провела в ней не один год якобы для изучения моих способностей. Ты думаешь, я слишком глупа, чтобы не понимать очевидных вещей? Моя сила, – на ее руках заблестела маленькая искорка, – способна уничтожить целую планету. Поэтому я ношу эти чертовы браслеты! – на запястьях зазвенел острый металл, блеснувший от редких лучей солнца.

– На тебя надели браслеты, потому что ты можешь сбежать. А если ты сбежишь, идти тебе будет некуда, и тобою легко воспользуются. Ты пойми, – собеседник резко выпрямился, вцепившись пальцами в деревянную столешницу, – против тебя никто ничего не имеет, но у тебя имеются определенные проблемы, из-за которых ты вынуждена проживать здесь.

Среди глубокой синевы заблестел огонек гнева.

– Ты считаешь меня наивной дурочкой? Думаешь, если я провела несколько лет в Чернобыле, то ничего не понимаю?

– Нет, ты не наивная дурочка, очень даже наоборот. Ты – умница. Но я имел ввиду, что за твоими способностями нужен глаз да глаз, иначе ты попадешь в еще большую беду.

– Вся моя жизнь сплошная беда. Мать отказалась, отец боялся потерять из-за меня репутацию. А потом в какой-то момент я оказалась в Чернобыле, чудом выжила, убила с десяток человек и, знаешь, жизнь отличная!.. – она быстро-быстро захлопала густыми ресницами, пряча в них капельки слез. – Я понимаю, что за мной нужен контроль, – эмоции слегка улеглись, позволяя тяжелому вздоху сорваться с губ, – что мои способности опасны в любом виде. Когда я пребывала в реакторе, по сути, в нем не было ничего, кроме воды, ядерного топлива и света… света много было, навалом. Может быть, поэтому я теперь такая?! – ее снова захлестнула давняя душевная боль, заставляя невольно взмахнуть руками и прокатиться по щеке одинокой слезой.

– И ты думаешь, самоубийство поможет облегчить твою участь?

Ответом ему послужило прерывистое всхлипывание.

– Я не могу больше здесь находиться. Ты много рассказываешь о жизни других людей, о нормальной жизни, и меня иногда берет зависть и обида, что я не могу так же. Что я вообще какая-то не такая, что меня сдерживают проблемы, которых я никоим образом не хотела. В лаборатории слишком маленькое окошко, до него сложно дотянуться, поэтому, пока я здесь, мне интересно, что же там, на воле.

– Значит, ты хочешь на волю…

– Хочу! Но не могу. Мои способности удерживают меня здесь.

Он положил свою руку на ее тонкие пальцы:

– Я же рядом. Значит, не все так плохо.

Она в упор посмотрела на него:

– Ты? А разве ты рядом не с целью отомстить?

Нервный смешок:

– Если бы я хотел отомстить, давно бы это сделал!..

Май, восемьдесят восьмой

Мила ходила по пустой квартире взад-вперед, когда металлическая дверь, издав тяжелый и громыхающий звук, закрылась. Ключ повернулся в замке раз-другой, и в одиноко пустующем кабинете воцарилась гробовая тишина. Под столом все так же покоилась табуретка, с которой академик, надев петлю, повесился на огромной люстре, освещающей белоснежный потолок. Девушка задрала голову. Люстру тоже сняли вместе с телом и веревкой.

Окно в кабинете стояло нараспашку.

Стоял удивительно необычный порядок: тщательно протерта пыль, ковер пропылесошен, цветы в глиняных кадках политы, а плед на диване и креслах постиран с особой любовью. Неужели Валерий готовился к своему самоубийству?..

…Мила вернулась в Москву поздним ноябрьским вечером восемьдесят шестого года. На столичных улицах покоился первый снег, на дорогах царила гололедица, а тонкая осенняя армейская куртка уже не согревала – увы, сезонные вещи прихватить она не успела, да никто и не думал, что все настолько затянется.

Громоздкий объект “Укрытие”, ныне называемый “Саркофагом”, был сооружен над разрушенным реактором еще в октябре месяце, когда стояла более приятная осенняя погода.

– Не хочу возвращаться в Москву одна. Может, мы вместе туда вернемся?

Александр отрицательно покрутил головой:

– Мне придется остаться еще на какое-то время. Работа еще не закончена, сама понимаешь.

– Понимаю, – тяжело вздохнула девушка, садясь в поезд, отправляющийся с Киева до Москвы.

…Летом восемьдесят седьмого они вновь встретились.

– Как дела?

В этот раз лето снова выдалось жарким.

– Сегодня будут судить виновников аварии…

Они услышали тяжелый вздох за своими спинами и, обернувшись, заметили опечаленного академика Легасова.

– Валера! Что ты тут делаешь? Ты должен быть в больнице!

– Мне необходимо поприсутствовать на суде. А из больницы я сбежал.

– Боже… – Мила ужаснулась, осматривая приятеля своего мужа с ног до головы: тот еле-еле передвигался, выглядел бледным, разговаривал охрипшим голосом, но официальный костюм сидел на нем как на здоровом, полного сил, человеке.

– Ты с ума сошел? Инга же с ума сойдет, если об этом узнает!

Легасов испытывающе взглянул на Александра:

– Я пришел сюда не ради себя, а ради своей дочери.

– Алины?.. – нахмурился Боровой.

– Стоп… Алина все еще здесь? – у Милы от изумления расширились глаза.

– А где же ей еще быть?

– Ты же отец! Почему ты ее не забрал?

– А как бы я посмотрел Маргарите в глаза?!

Мила встала между двумя мужчинами:

– Ладно, у каждого своя правда, не будем из-за этого ссориться…

– Вы не знаете всей правды, – Валерий снял очки и протер их полами пиджака, – и я сомневаюсь, что вы в нее вообще поверите…

– Ты говорил об этом и в прошлый раз!..

Мила посмотрела на собравшихся возле Дома Культуры людей:

– Послушайте, у нас еще есть время до начала суда. Пойдемте-ка в местное кафе, там и поговорим.

Александр прикурил сигарету и протянул ее академику, сидя в небольшом заведении. Столики стояли пустыми, между рядами прохаживалась молоденькая официантка, а в другой части заведения местные смотрели порнушку – сравнительно недавно открылись видеосалоны по всей стране, где крутили не только голливудские фильмы, но и “клубничку”.

– Рассказывай.

– Я уже рассказывал об этом Губареву.

– Его сегодня не будет.

– Моя дочь попала в детский дом из-за своей мамы. Она нашла себе нового кавалера, а девочку сдала в детдом. Я понимаю, ничего такого в этом нет, если бы не ее родной отец, который поступил подло и с ней, и со всей страной. Как мне сказали позже, Алина провела в детдоме год, а потом ее забрал один человек.

Валерий сделал паузу, выдыхая табачный дым и сбрасывая пепел в латунную пепельницу.

– Человек этот очень влиятельный и одновременно очень старый, по нынешним меркам. Он пришел к нам после нашего грандиозного выступления. Ты его наверняка помнишь. – Боровой отрицательно покрутил головой. – Он пришел к нам в институт и заявил, что хочешь сотрудничать. У него была идея-фикс: провести ряд опытов над человеческим организмом, дабы узнать, сколько он способен выдержать радиоактивных веществ.

Ему больше ста лет, его отец был что-то вроде подданного при царе, а когда тот погиб, его отправили в урановые рудники. Он пробыл там больше тридцати лет, пока большевики не освободили его. После он пытался построить свою жизнь, что-то пошло не так, и, в общем-то, именно это и стало причиной для подобной идеи. Как я узнал позже, ему не нужны никакие исследования, он жаждет отомстить за сломанную жизнь. Опыты он хотел ставить не на себе, а на маленьких детях. У него самого острая стадия лейкоза, и я не понимаю, как ему удалось прожить столько лет…

– И кто же это? Что за “чудо-человек”?

Легасов обернулся, посмотрел по сторонам и произнес: