А потом родился сын. Наверное, рожающая женщина — бесстыдно открытая, окровавленная и не только… с искаженным болью лицом, пропотевшими волосами и отстраненным взглядом должна была вызывать неприятное чувство. Но тогда все это казалось неважным. Ему просто некогда было во все это вникать — оценивать, рассматривать… Он сам страдал и тужился вместе с ней, но как-то странно — в голову, она потом болела. Почему-то больше всего боялся услышать вопли, как с Дюши… наверное, просто разорвалось бы сердце. Но сейчас все шло иначе, и он взял себя в руки. И старался сделать все очень правильно, как она учила — не навредив, чтобы дать выжить ей и ребенку. И готов был положить за это жизнь, чтобы не случилось, как с Дюши. Этот день окончательно отделил его Я от прошлого.

Мужчина, которого он, по ощущениям, рожал сам, стал его сыном в тот момент, когда он принял его в руки. Это чувство имело мистические корни и какому-либо осмысливанию или обдумыванию не подлежало. Принял, как данность — так должно было. И так случилось.

А дальше они жили втроем. И новый человек, казалось, оправдал своим рождением все его сомнения, всё то неправильное, что всё же могло быть в его действиях.

А в один из дней она пришла к нему в спальню. Он писал тогда что-то и удивленно оглянулся. И медленно встал, готовясь к чему-то страшному, судя по отчаянному выражению её лица. Поняла, что переоценила свои силы?

— Не вставайте, Рауль, — расстроенно отмахнулась жена, решительно глядя ему в глаза: — Будем с вами говорить. Франсуа спит… Скажите, я настолько противна вам после того…? Я же понимаю, что это было для вас. Я имею в виду роды, если вы не поняли.

— Ничего подобного, Мари, с чего вы взяли? — подошел он целовать ей руку. Знал уже, что это всегда её успокаивает.

— Да с того, что с тех пор вы шарахаетесь от меня! Молчите? — присела она на его постель, отняв руку: — Сядьте, пожалуйста, в кресло, мне неудобно смотреть вверх. Значит… если дела обстоят так…

— Вы хотите откровенности? Даже если после этого все станет только хуже?

— Что хуже? — резко спросила она, — куда уже хуже?

— Чего вы хотите, мадам? — сухо поинтересовался виконт, — говорите прямо.

— Ну кто-то же должен…? — чуть растерялась она, — хотя сейчас я прямо высказала претензию. Если вы её не поняли, то что с вас взять, виконт? Раз это ваш выбор, будем общаться официально. Наверное, так действительно будет проще, — встала она и пошла на выход.

Он догнал её у двери и, развернув к себе, обнял. Уткнулся носом в волосы, посопел немного, собираясь с мыслями… Она давала ему время.

— Мне тоже этого не хватало, просто до боли душевной, Мари. Но сделав один шаг, придется делать второй… — решился он, корчась в душе: — Я мог бы доставлять вам удовольствие в постели… губами, пальцами, языком…

— Боже ж мой… — простонала она, вырываясь из его рук: — Да с чего вы взяли?! Я и сама прекрасно… Вы просто нужны мне рядом! Я не голодная! Я нормальная слабая женщина, которой нужен её мужчина. Просто рядом! Идите вы… Рауль. От вас не ожидала, — выскочила она за дверь.

Он не стал её догонять. Немного посидел, глупо улыбаясь… и опять вернулся к бумагам. Но вечером поцеловал жену в щеку, благодаря за ужин, который сегодня готовила она. А потом просто смотрел, больше не скрывая того, что чувствует. И она заулыбалась, кусая губы… чтобы не заплакать? Он сразу обнял, утешая и жалея… Чуть помолчал, а потом стал рассказывать о розовых скалах Акадии, голубых бусинах озер в таинственных лесах…

Что делать, если им досталась такая любовь? Раненая, изрезанная осколками, но ведь не убитая? Вечером он провел её к спальне за руку, держа на второй сына. Желая доброй ночи, Мари обняла его и погладила по волосам, а он довольно прищурился — как кот… В груди разливалось тепло — тихое и спокойное. Нежность.

Если это то, чего она хотела — быть ближе и не скрывать чувства, то что может быть лучше и прекраснее?

Наверное, только сказка, которой в их жизни никогда не случится.

Когда Франсуа исполнилось два года, я вдруг поняла, что начинаю забывать родной язык. Все мысли были на французском — естественно, привычно уже… Я легко понимала теперь забавные словесные обороты, юмор, а это важнейший, наверное, показатель. Силилась вспомнить русские анекдоты — смешные, стоящие и… память отказывала. Разве что про несуразного Ржевского и его шпоры? Пока еще помнились стихи, плотно вбитые в голову в школе… клочки песен… И я стала вытаскивать их из памяти — пела сыну «Баю, баюшки…» и все то, что еще помнила, хотя бы куплет. Страшно было раствориться в этой реальности полностью и забыть ту, очень важную часть себя… И русских песен стало много — вечерами, у камина. Кусочек текста, потом перевод, задумчивый кивок Рауля… еще кусочек… Иногда, когда мелодия цепляла, он подбирал её на свирели. А я понимала, что мелодии эти — красивые иногда до безумия, тихо уйдут когда-то вместе с нами, не покинув пределы Ло. Эта реальность будто бы защищала себя от несвоевременного вмешательства, и я смирялась с этим.

Заговорил наш сын тоже в два года — складывая из слов короткие фразы и уже пытаясь передавать какие-то свои мысли. Рауля называл pиre или рара, а меня maman и по примеру отца тыкался мордашкой в руку — целовать. Вначале просто слюнявил… потом научился чмокать. А я смеялась и чмокала его в обе щечки, тискала и кружила. Он хохотал… Каждый день мы обязательно прогуливались — муж, жена, ребенок, две собаки, иногда Андрэ… иногда — Дешам, который стал часто наезжать к нам. Как-то речь зашла о службе его сына в гарнизоне Безансона, и я не смогла смолчать — сказала, что жду войну.

— Я уже говорила вам — по ту сторону смерти я многое видела и узнала. И меня иногда даже мучает то, что вот живу я здесь… чего-то хочу, пытаюсь, что-то даже делаю и в то же время ничего не в состоянии изменить, — поделилась я своим разочарованием.

— А что бы вы желали изменить, Мари? В лучшую сторону, само собой, — любопытствовал Дешам.

— Ввести в употребление антибиотики, к примеру. Почему-то я думала, что стоит сделать вброс идеи, как за неё тут же ухватятся… да тот же вы, Жак. И сразу лекарство пойдет в мир. Или новый, более удобный фасон женской одежды — свободный, легкий. Ведь в моду входят кривые необъятные корзины! Под юбкой и на голове тоже. Но я сшила одно платье в стиле… свободном, в общем, а чувствовала себя в нем не легко, а как в бесформенном мешке, — вспомнив те ощущения, хмыкнула я: — В результате забросила. Но это мелочь — когда-то я подала действительно разумную идею де Рогану — о цвете и удобстве военной формы и тактике наступления. А меня просто не услышали!

— И меня не услышали, Мари, когда я предложил сшивать матку при кесаревом сечении. Я с пеной у рта доказывал необходимость этого, приводя в пример опыт Востока, — расстроено вспоминал он, — и, казалось бы, слушали меня образованные люди. Но тут так: другие просто не поняли бы, а те, что мнят себя передовыми умами, не смогли согласиться с тем, что неизвестный простак умнее их. А Восток… а что, собственно — Восток? Что касается антибиотиков… у меня просто нет на это времени и оборудования. Нужна университетская лаборатория, но боюсь, что и ваша идея будет встречена там соответственно…

— Прогрессорство, насаждаемое искусственно, невозможно, — сделала я выводы, — общество должно развиться до уровня понимания, чтобы принять идею. Или же её проводником должен быть человек авторитетный и со связями.

— А лучшие связи в данный момент у куафёра королевской фаворитки, — согласился Дешам, — одна вы мир не расшатали бы в любом случае — даже выйди и кричи о полезных новшествах у ратуши Безансона.

— Если бы я знала действительно полезные вещи — в технологиях, науке… Но что я сильно подозреваю, Жак — вскоре, уже в этом году начнется война, в которой на семь лет увязнет Франция. В результате она утратит свои заокеанские колонии. На нашей территории сражений не будет, но ваш полк, скорее всего, будет задействован за границей, помогая союзникам. Решать вам — идти вашему сыну на службу или нет.