Да, он понимает, что такая жизнь до добра не доведет, вот он и отпраздновал расставание со старыми собутыльниками, раз инспектор отдела кадров пригрозил снова списать его на берег. Если на берег спишут — не видать ему тогда «Жигулей» как своих ушей.

Разговор приобрел желаемое направление, теперь ничто не мешало перейти к существу дела.

— Скажите, а ваш дядя, Эмиль Мендерис, не слишком вас зажимает? — спросил Кашис. — Не присваивает себе слишком большую долю заработка?

— Все сосут из меня кровь. Как пиявки! И еще прикидываются добродетелями, вроде бы спасают мою душу, — в сердцах сказал Пумпур. — А самая ненасытная — это тетка моя, Виктория. Вечно твердит, что заменила мне родную мать, и знай шарит по карманам. Только приди без подарка — она и переночевать не предложит.

— Зато уж пистолету, наверно, она обрадовалась?

— Этот, который дымовой, что ли? Который мне на Гибралтаре всучил один японский мариман? Я ему три пол-литра за него отдал и две банки шпрот, думал — во, классная зажигалка. Самый смех был, когда нашему чифу дал прикурить. Он едва без глаз не остался. Вонища пошла,что без противогаза в каюту не зайти... Виктории я его на Новый год загнал. В душе надеялся хоть разок ее проучить как следует. Но где там! Она же своему мужу курнуть в доме не дает. Зажигалку под стекло положила и раз в неделю с нее пыль стирает.

— А это правда, что вы ей подарили транзисторный приемник «Сикура»? — поинтересовался майор Блумберг.

— Это был мой первый и последний гешефт с этой семейкой. — Чувствовалось, что Пумпур все выкладывает совершенно откровенно, потому что не чувствует за собой никакой вины перед законом. Кто может запретить продавать вещи, привезенные из заграницы в соответствии с таможенными правилами? — Фактически, я этот приемник привез одной рижской дамочке, которой я давно задолжал. Но Эмиль пристал как банный лист — уступи да уступи. Потом выставил бутылку на стол и стал торговаться, будто я ему навязываю свой товар. А когда я пол-литра залью, я уже не в силах долго сопротивляться — забирай и выкладывай деньги на бочку, елки-палки! Так он стал умолять, чтобы я тетке назвал только половину цены и сам взял у нее деньги... Другую половину он пообещал отдать через несколько дней. До сих пор еще не отдал. Ну и черт с ним. Теперь хоть у меня есть причина к ним не заходить, я даже за своими долларами не хочу к ним идти.

— А как же вы теперь сбываете «Сикуры»? Через комиссионный магазин или прямо Артуру Румбиниеку? — Страупниек не признавал окольных путей.

— Ах, так этого типа Румбиниеком звать! Для нас он просто Чип. Удобно и хорошо. Чип, сгоняй за пивцом! Чип, дай взаймы десятку! И он дает запросто. Обслуживание — почти как в портовом кабаке в Гамбурге... Но я давно уже не привожу радиоприемники. Канительное дело. Это и не сувенир и не выгодный товар. Мы их покупаем только для себя и продаем, когда приходится зубы класть на полку. Вообще, я начал новую жизнь. Нашел себе хорошего посредника, он работает за проценты, и порядок! На кой мне теперь эта Виктория с ее проповедями или крашеные девки, которые отираются около ворот порта и норовят обчистить мне карманы. Теперь никаких хлопот, даю Чипу два кило мохеровой шерсти, получаю четыре сотни. Сколько он дерет с деревенских за моток — меня не касается.

— Два кило и за границей тоже денег стоят. Какую валюту вы скупаете на черном рынке? Кроны, гульдены или западногерманские марки? — Блумбергу были известны все ухищрения моряков.

— Запишите мой возмущенный ответ: никакую! — заявил Пумпур. — С тех пор, как погорел на автомобильной лотерее, я вообще не пускаюсь ни на какие спекуляции. Я туда уже вложил тридцать рубчиков золотом, когда эти паразиты нашли повод и списали меня на берег за пьянство.

— Это было давно, — пояснил своему рижскому коллеге Блумберг. — Моряки пронюхали, что в Бельгии можно по дешевке покупать подержанные «Волги». Одному человеку это было не по карману, поэтому складывали валюту в шапку, грузили на палубу две машины и разыгрывали — кому достанутся. Кто выигрывал, обязан был участвовать и в последующих складчинах-лотереях, но уже без билетов, чтобы машинами могли обзавестись и остальные. Но пароходство вскоре прикрыло эту лавочку, потому что новые владельцы «Волг» всячески пыталась перейти на другие суда, а остальные наоборот — их даже в очередной отпуск было не выгнать... — Он вновь обратился к Гунтису Пумпуру: — Вы, очевидно, понимаете, что выводы из этого протокола мы доведем до сведения капитана «Булдури», так же как и извещение из вытрезвителя. Последнее слово, конечно, останется за ним, но я сомневаюсь, что вы в скором времени станете кататься на «Жигулях»...

— Почему? — Пумпур был в полнейшем недоумении. — Дядя грешил, а я — отвечай? Это несправедливо!

Оказалось, что у почтовой связи есть общее с айсбергом: на поверхности видна лишь третья часть. В остальных двух, скрытых от глаз постороннего наблюдателя, работа продолжается круглосуточно. Приходят и уходят почтальоны, одни работники изымают отправления из почтовых ящиков, другие доставляют их в аэропорт, на вокзал, автостанцию, непрерывно работает сортировка.

Выслушав просьбу Яункална, начальник почты в раздумье поглядел на конверт, осмотрел печать.

— Трудная задача... Письмо отправлено позавчера, надо полагать, после четырех часов, иначе было бы доставлено в магазин с утренней почтой... Что еще вам сказать? Оно извлечено из почтового ящика в помещении телеграфа и междугородного телефона, а доступ к нему открыт всю ночь. В котором часу? Наверно, около одиннадцати, иначе на печати была бы вчерашняя дата. Точнее — не скажу. Вынимать письма каждый час нет никакого смысла. Если берем около четырех, тогда успеваем обработать до вечернего транспорта. Потом даем накопиться, ночью сортируем и рассылаем по главными направлениям...

— Меня интересует только одно — это письмо было опущено в ящик до восемнадцати или после двадцати часов?

Начальник почтового отделения пожал плечами.

— Тут все равно, что на кофейной гуще гадать. Давайте пройдем в отделение, к девушкам, вечером там народу немного, возможно, они что и заметили. Но, по-моему, надежды мало.

Телефонистка, разумеется, ничего не помнила и даже взъелась.

— Все думают, мы тут ничего не делаем. Только подслушиваем чужие разговоры и людей оговариваем. А у меня нету времени даже взглянуть, кто стоит у окошка. Тут работать может только специалист по географическим кроссвордам. Моряки заказывают разговоры с поселками, которых ни на одной нормальной карте нету, номеров абонентов не знают и еще грубят, когда я отказываюсь вызывать тетю Анну, которая живет в третьем доме от магазина...

Начальник привел Яункална в сортировочную, где шесть женщин, согнувшихся над длинными столами, разделяли поток писем и открыток на мелкие ручейки и продвигали в различных направлениях. От их внимательности зависело, попадет ли письмо в Лиепаю прямо или же с «пересадкой», через Ригу.

— Когда все граждане приучатся писать почтовые индексы, — сказал начальник почты, — мы сможем применять автоматы... Сейчас позову бригадира, она работала в тот вечер.

Бригадиром оказалась немолодая, агрессивно настроенная женщина, при всяком удобном случае норовившая пригрозить, что не далее, как сегодня, уйдет на пенсию, срок давно вышел. Вот и сейчас она даже не пыталась вникнуть в суть дела.

— Книга жалоб в отделе доставки. Пишите, только не мешайте мне работать!

— Такая уж она есть, наша Элза Зариня, — постарался сгладить неловкость начальник почты. — Душа нашего отделения. Пошумит, пошумит, но сделает.

— Говорят еще и по-другому: собака, которая лает — не укусит... Ну, что там у вас, мне некогда...

Она повертела письмо в руках, затем, без тени сомнения, сообщила:

— Скажите спасибо, что вообще получили вчера. В последний момент выудила из рижского мешка.

— Вы в самом деле помните это письмо? — не поверил своим ушам Яункалн. — Может, еще сумеете сказать, когда оно было брошено в почтовый ящик?