Селецкис прибыл с получасовым опозданием. Зато сделал столько, что и часа не хватило на пересказ всего. Сведения, добытые в Ужаве, полностью подтверждали результаты разведывательной операции ребят.

В загуле Сильва не знала меры: путалась с кем попало, водила к себе «гостей», не боялась даже прикладываться к аптечным запасам спирта. После ревизии, проведенной по настоянию народного контроля, ее хотели уволить с работы и отдать под суд, но оказалось, что она ожидает ребенка. Она возместила недостачу, плакала, клялась исправиться и в самом деле, покуда кормила сынишку, спиртного в рот не брала. Поселковые общественные деятели уже готовились праздновать победу добра над злом, но тут Сильва опять дала повод для тревоги. Сперва это бывало только по понедельникам, когда приезжал с деньгами, гостинцами и бутылками отец маленького Валдиса, затем ее стали замечать навеселе и по выходным, а теперь по вечерам и на неделе, если только случалась подходящая компания. Если бы удалось найти аптекаря, который согласился работать в этом богом забытом углу, от Сильвы уж давно бы отделались, но без валерьянки и сердечных капель ведь не проживешь, лекарства от кашля и пластыри на скрюченные подагрой спины бывают нужны позарез. Да и как женщину с ребенком прогнать на все четыре стороны, когда у нее нигде нет ни знакомых, ни родни? Человек-то она, как-никак, здешний, хоть и сбившийся с пути.

Сведения об Эмиле Мендерисе были намного скуднее. Жители Звейниекциема неохотно раскрывают свои сердца посторонним, но и к другим в душу не лезут. Многим вообще было неведомо, откуда приезжал Сильвин сожитель; называли его «господин из Риги». Иные утверждали, что он важный районный начальник, имеющий доступ ко всевозможным дефицитным товарам, а место работы и должность их не интересовали. Только Рихард с маяка и еще несколько собутыльников звали его «беднягой Эмилем», которому не повезло в семейной жизни — приходится ухаживать за разбитой параличом женой; она, мол, не пережила бы его ухода. Вот какого мелодраматического тумана напустил Мендерис вокруг своих любовных похождений.

— Ты не мечи икру, что не ждал тебя! — сознание вины дало Селецкису повод перейти на «ты»: возможно, он решил, что мелкое предательство более простительно со стороны старого знакомого, нежели со стороны нового сотрудника. — Когда шел мимо комиссионного, решил зайти к Иманту Гринцитису, взглянуть, что там у него делается. Со мной он, конечно, говорил полюбезней, чем вчера с тобой. Хоть с прокурорской санкцией, хоть без оной — инспектор есть инспектор, ему громкими фразами мозги не запудришь. Он тут же заявил, что не собирается во имя превратно понимаемой солидарности прикрывать сомнительные поступки своего подчиненного... Словом, всю вину за непорядок Гринцитис валит на Мендериса. Да, он был осведомлен о любовных интрижках приемщика, иногда даже шел навстречу своему примерному работнику, ибо нельзя смешивать дела личного порядка со служебными. Более того: это он, директор, подал Мендерису идею оставлять на чистых бланках свою подпись и, тем самым, создать впечатление, будто бы тот каждый день на работе. Но если эта маленькая хитрость привела к серьезным злоупотреблениям, вплоть до прямого обмана покупателей, он, Имант Гринцитис, умывает руки, он не потерпит, чтобы к его — директора магазина — репутации прилипла хоть малейшая соринка подозрений.

Янис Селецкис умолк. На радостях, что следствие явно продвинулось вперед, Яункалн даже не заметил того, что коллега воздержался от каких бы то ни было выводов, и поспешил с ними сам.

— Все ясно! Ребенок, любовница, еженедельные поездки, кутежи — на все это будь здоров сколько денег надо. А жена привыкла к ценным приобретениям — такой роскошной хаты я отродясь не видал. На мелких взятках и жульничестве при оценке вещей капитала не сделаешь. Вот он и придумал предприятие крупного масштаба. Может, все началось с того раза, когда он купил приемник у Пумпура и сообразил, что в японский ящик можно вставить нутро от «Дзинтара». А старому мастеру Румбиниеку разве трудно завинтить несколько шурупчиков? По-моему, в магазин вообще никто «Сикур» для продажи не носил. Мендерис сам вписал в бланки паспортные данные Румбиниека и Микельсоне, расписался за них и поставил даты понедельников, когда он не имел обыкновения являться на работу. Здорово, верно?

— Ну, ты и даешь! — улыбнулся Селецкис. — Тебе попом быть, а не следователем, брат Теодор. Знаешь, какой путь самый скользкий в нашей работе? Сперва выдвинуть правдоподобную, логичную версию, а под нее подбирать соответствующие факты. Надо наоборот — сопоставить все имеющиеся в распоряжении материалы и сделать вывод... Но, в порядке исключения, на этот раз воспользуемся твоим методом — больно уж соблазнительно. Давай, посмотрим, что за характеристику прислали из порта на Гунтиса Пумпура.

Отзывы о Мендерисовом родственнике превосходно вписывались в схему Яункална. После обязательной военной службы на флоте Гунтис остался верным морю, точнее говоря — камбузу, и пристроился коком на одно из судов Латвийского морского пароходства, отправлявшееся в южные моря. В плавании он пробыл почти целый год. И тут начинается печальная история молодого повара, который так пристрастился к сухому вину, входившему в паек, что больше не мог жить без алкоголя. В северных широтах он без труда перестроился на более крепкие напитки. В конце концов его списали на берег. Два года Гунтис проработал официантом в припортовом кафе, оставаясь в резерве плавсостава. Прибывали новые морские суда, требовались, разумеется, и повара. В отделе кадров пароходства посчитали, что Гунтис Пумпур понес в некотором роде наказание и перевоспитался. Так девять месяцев тому назад Пумпур был зачислен в подменную команду на танкер «Булдури».

— Видал! О более выгодном партнере Мендерис и мечтать не мог, — с удовлетворением резюмировал Яункалн. — Ведь такой человек мог натащить какой угодно контрабанды, страх даже подумать. В мешках с мукой и сахаром можно в разобранном виде перевезти подъемный кран — не то что несколько пластмассовых коробок. Ни одному таможеннику не найти!

— Не путай разные вещи. Повар ведь не заведующий складом.

— Все равно! Перевозит же он каким-то образом «Сикуры» через границу.

Отрицать это было глупо, если, разумеется, не оспаривать теории Яункална в целом.

— А где Пумпур в настоящее время? В порту не сказали? — спросил Тедис.

— Говорят, в Ригу уехал. Команде выдали аванс, и, покуда он не будет пущен по ветру, Пумпур не вернется. Но если принять твою версию, то у кока водятся деньжата и помимо зарплаты. Так что с тем же успехом можем искать его в кабаках Сочи... Разумнее было бы сперва допросить Эмиля Мендериса.

Янис Селецкис снял трубку и, вкратце изложив начальнику городской милиции свои аргументы, попросил, чтобы лейтенант с двумя милиционерами встретил Мендериса на вокзале и прямым путем доставил в отдел.

Эмиля Мендериса на вокзале не встретили.

После сытного обеда, сдобренного изрядным количеством спирта, он с откровенным наслаждением делал то, что у Виктории было категорически запрещено — в одних трусиках расхаживал, посвистывая, по комнатам, рассказывал Сильве последние анекдоты, среди бела дня залез в постель и, само собой, проспал свой поезд. Автобус шел только через два часа, но Мендерис, выйдя на шоссе, вскоре остановил молоковоз, направлявшийся в Вентспилс, и доехал на нем до рыночной площади.

Хорошо, что лейтенант милиции не захотел примириться с неудачей на вокзале и расставил своих спутников возле дома Мендериса. Немногим позже десяти вечера приемщик вещей уже находился в кабинете старшего инспектора Селецкиса и хриплым от волнения и с похмелья голосом отвечал на первые официальные вопросы:

— Мендерис Эмиль Петрович, год рождения тысяча девятьсот двадцать шестой, место рождения — город Кулдига, латыш...

Повод для вызова на допрос был очень удобный. Обнаруженный по причине легкомыслия гражданки Зандбург газовый пистолет, скрытый воскресным выпуском «Цини», лежал на письменном столе Селецкиса.