– Здесь станут поклоняться огню. Повсюду распустятся такие огненные цветы. – Спитама широко развел руки, словно стремился обнять весь мир. – От Азербайджана до Хорезма, от Балка до гор, где живут пушты.
– Но твое колдовское пламя не освещает, – царь потянулся к огню и тотчас же отдернул руку, – хотя и жжется.
– Что все земные огни перед сиянием Митры! – усмехнулся пророк и, прищурившись, глянул на солнце. – Зато в ночи этот факел станет указывать путь. – Он наступил ногой на шуршащий ком перекати-поля, который гнал мимо медленный ветер. – Вот так! – Спитама нагнулся и подбросил сухую траву к факелу. Она вспыхнула желтым трепещущим светом и вмиг истлела почти без дыма, не оставив золы.
– Ты показал мне великое чудо! – Виштаспа скрестил руки на груди. – Мое сердце склоняется к твоей Авесте, пророк. Я щедро одарю тебя.
– Ты уже наградил меня, шахиншах. – Спитама поклонился до земли. – Ахуромазду почти, а не слугу его. Построй здесь храм.
– Клянусь, что сделаю это! – воскликнул с горячностью царь. – Но прежде я возведу огненное святилище у тебя на родине…[92]
– Щедрость твоя безмерна, владыка…
– А теперь в Балк! – Виштаспа сунул ногу в стремя.
– Повремени, шахиншах, – остановил его Спитама. – Я вижу, ты очень любишь своего коня?
– Черный Алмаз для меня дороже всех земных сокровищ! – Царь поцеловал вороного в белую звездочку на лбу. – Он дважды спасал меня от смерти.
– Выручит и в третий раз, – пробормотал, приближаясь, пророк. Свой кувшинчик он уже замотал тряпицей и спрятал в чересседельную суму, и кольцо с красным камнем вновь лучилось на среднем пальце его левой руки. – Дозволь попробовать! – Спитама взъерошил коню гриву.
– Что? Ты хочешь оседлать его? – Шахиншах расхохотался. – Он тут же сбросит тебя на землю, пророк. Черный Алмаз никого не подпускает к себе.
– Я знаю, повелитель, – кротко улыбнулся Спитама. – Но меня он не обидит. Я сумею справиться с ним. – Он взял коня за узду и ласково приник губами к его горячему, напряженному уху.
…В тот тихий предрассветный час, когда царь и Спитама выезжали по подъемному мосту за крепостную стену, карпан Зах прокрался к покоям пророка. Притаившись за углом, всматривался он в мутно-синюю темень, в которой черной, неразличимой громадой мерещился страж. По храпу, с характерным бульканьем в глотке, Зах узнал рыжего великана Кэхьона, слывшего первым дураком Балка. Судьба явно благоволила верховному жрецу. Он приосанился, надменно вскинул голову и, стараясь производить как можно больше шума, выступил из-за угла. Но страж не проснулся. Он сидел на полу, привалившись боком к двери и запрокинув назад тяжелую голову. От храпа, вырывающегося из слюнявого полуоткрытого рта, казалось, дрожали стены. Медный щит и меч валялись далеко в стороне.
Карпан осторожно перешагнул через его ножищи и потрогал дверь. Она была заперта на засов. Чуткими музыкальными пальцами Зах нащупал большую печать с царским быком. Комната Спитамы была опечатана. Карпан закусил губу и задумался. Потом решительно тряхнул головой, сорвал печать и острым, чуть загнутым кверху носком туфли больно ударил стража под ребра.
– Вставай, сын греха! – прошипел горбатый жрец и для верности щелкнул великана по лбу.
– А! Что? – очумело заметался по полу Кэхьон и наткнулся впотьмах на собственный щит, который загудел подобно гонгу.
– Да тише ты, осквернитель могил! – испугался Зах и еще больше сгорбился. – Весь дворец перебудишь! Так-то ты несешь службу?
– А? – Страж сладко потянулся и, пошатываясь, встал.
– Два! – перекривил его жрец. – Видел? – Он схватил великана за руку и потянул к двери. – Печать-то не уберег!
– Ох! – простонал Кэхьон, хватаясь за голову.
– Цепляйся крепче, – хихикнул Зах. – Она плохо держится у тебя на плечах. Скоро покатится.
– О-о! – горестно захныкал страж, и тут на него, видимо с испуга, напала икота. – К-как же т-так?!
– Кто велел опечатать дверь? – Карпан изо всех сил ударил его под коленную чашечку. – А, жаба?
– Шшшах-инш-ахх, – задохнулся в икоте страж.
– Зачем?
– П-приказ.
– Я понимаю, что приказ, а зачем?
– Шшш… – начал было несчастный великан.
Но жрец нетерпеливо прервал его:
– Спитама сам попросил об этом?
– П-попросил.
– Эа, да что с тобой толковать! – Зах сделал вид, что собирается уйти. – С носорогом и то легче договориться. Пеняй теперь на себя. Скоро тебя казнят.
– Смилуйся, карпан! – завопил нерадивый часовой и, гремя амуницией, брякнулся на колени.
– Тише! – Жрец затрясся от бешенства. – Еще один звук, и я сам перережу тебе горло!
– Пощади, о мудрейший! – Страж жалобно простер руки к горбуну. – Выручи раба своего!
– «Выручи, выручи»! – проворчал Зах. – Все вы такие: как плохо, сразу ко мне бежите, а пока все ладно, так даже не вспомните!.. Что теперь делать-то будем?
– Ты мудр, – страж развел руками, – тебе виднее. – Икота так же внезапно прошла. – Все открыто перед тобой: и прошлое и будущее. А уж я жизни ради тебя не пожалею. Младшую дочь храму пожертвую.
– Хорошо. – Жрец деловито потер руки. – А ну-ка, отодвинь засов.
– Так ведь приказ, верховный карпан… – замялся Кэхьон.
– Что-о? – Горбун изумленно отступил назад.
– Воля твоя, – сдался страж.
Тяжело лязгнул в темноте засов, и медный вздох пронесся по сонным покоям дворца.
– Я войду сейчас, – карпан наставительно погрозил кулаком, – а ты будешь меня охранять. Понял? Чтоб ни одна живая душа близко не подошла! Смотри у меня! – Он осторожно отворил дверь и, сунув руку за пазуху, прошмыгнул в келью.
Кэхьон подхватил с пола оружие и, подобно каменному изваянию, замер у входа. Но не успел он еще прийти в себя после пережитого и собраться с мыслями, как дверь позади тихонько заскрипела.
– Тс! Это я, – прошептал горбун. – Мне нужно было убедиться, нет ли кого в комнате.
– И как?
– Она пуста… Твое счастье, дуралей! Видимо, того, кто сорвал печать, что-то спугнуло… Давай думать теперь, как тебе помочь.
– Ага, давай! – с готовностью откликнулся страж.
– Ты умеешь молчать, червяк?
– Не пробовал что-то.
– Ночная мокрица! – вскипел карпан. – О Митра! Можно ли говорить с таким остолопом?
– Смилуйся, жрец!
– Поклянись, ничтожество, что ты скорее откусишь себе язык, чем скажешь хоть слово о своем преступном ротозействе.
– Я буду нем, как камень в пустыне!
– В холодную ночь кричат даже камни.
– Я не закричу.
– Тогда слушай. Я сейчас вновь запечатаю дверь и…
– А где мы возьмем печать шахиншаха? Великий визирь[93] сейчас спит…
– Не твое дело, безмозглый хомяк, где я возьму печать! Ясно?
– Слушаю и повинуюсь, великий карпан!
– Давно бы так, павиан… Мы запечатаем дверь, и все станет как прежде. Когда в первую стражу будешь сдавать пост, то доложишь, что никаких происшествий не было. Повтори, мокрица.
– Никаких происшествий не было!
– Хорошо. Меня ты тоже не видел. И вообще никто тебя ночью не беспокоил, в комнату не входил.
– Не входил.
– Тогда задвигай засов! – Карпан поднял восковую печать и принялся разминать ее пальцами. – Сейчас сделаем все, как было. Счастье твое, что в комнату никто не входил и ничего туда не подбросил. – Он ловко наложил восковую нашлепку и прокатал по ней лазуритовый цилиндрик, оставивший рельефный оттиск крылатого быка. – Иначе бы я не сумел тебе помочь… Ну, вот и все. Печать снова на месте.
– Отныне я раб последнего из твоих смердов. – Кэхьон ударил себя в грудь здоровенным кулачищем. – Как это тебе удалось?
– Разве я не великий маг? – усмехнулся Зах. «Не будь так темно, – подумал он, – я бы не решился пустить в ход чудесную гемму. Ведь даже такой глупец, как этот Кэхьон, и тот сообразил бы, что за нее могут заживо содрать кожу».
– Твое колдовство поистине всесильно!
