– Я же вам правду говорю! – наклонился к нему Михайлов.

– Сколько раз вы встречались с ним после знакомства? – Люсин словно не обратил внимания на эти слова Михайлова.

– Один-единственный раз, у меня на квартире.

– Что вы можете сказать по поводу его исчезновения? Что знаете об этом?

– Абсолютно ничего. Я к этому не причастен.

– Он не делился с вами планами на будущее? Не говорил, к примеру, как собирается провести завтрашний день?

– Нет. Мы говорили только об искусстве.

– Где вы приобрели эту икону?

– У одной старухи. Купил.

– За сколько?

– Не помню… точно. Задешево.

– Только что вы упомянули, что не верите в древние иконы, которые можно случайно купить у старухи за двадцатку.

– Разве?

– Представьте себе.

– Ну, двадцатку я употребил в фигуральном смысле, в том смысле, что дешево.

– А продали за пятьсот… Вы часто так продавали иконы?

– Нет. Это был первый и последний раз.

– А покупали?

– Я, знаете ли, чаще меняюсь.

– Это как понять?

– Старухи любят яркие, новые иконы, без дефектов и охотно отдают за них старые образа. Порой ведь берешь совершеннейшего кота в мешке – абсолютно черную доску! Никогда заранее не знаешь, что из нее получится. Отмоешь, потратишь время и труд, там, – он развел руками, – только пятна облупленной краски и дырки от оклада.

– Вот вы то и дело говорите: «Старуха, старухи…» Это основная ваша клиентура?

– Нет, конечно… Но с ними, естественно, чаще всего приходится вести дело. Да и кто в основном вокруг церквей трется? Старухи опять же…

– А у вас какие дела с церковью?

– Я же реставратор!

– Кто назначил цену за «Троицу»?

– Я.

– И он сразу согласился?

– Сразу. Сам даже взял стремянку и полез снимать.

– Видимо, не в пример вам он правильно распознал ценность вещи.

– Вряд ли…

– Почему вы так думаете?

– Они там, за рубежом, наслышаны о русском Эльдорадо, думают, что у нас Византия чуть ли не на улицах валяется. Купит какой-нибудь дурак попорченную доску восемнадцатого века, а дома у себя кричит, что это Рублев или Дионисий.

– А вы-то откуда знаете?

– Люди говорят.

– Они-то, конечно, все там простофили, – усмехнулся Люсин. – Этот, который у вас «Троицу» купил за пятьсот целковых, тоже, видимо, очень наивный мужик… С кем из иностранцев вы имели дело раньше? Кому и когда продавали иконы?

– Иконы я не продавал и с иностранцами, кроме этого, никаких дел не вел.

– Раньше вы утверждали, что и этого приняли за русского, поскольку он говорил без акцента, но потом одумались и сознались. Откуда на самом деле вы узнали, что он иностранец? Он вам представился?

– Женевьева сказала…

– Стоп! Значит, Овчинникова имела касательство к этому делу? Вы подтверждаете?

Михайлов кивнул и опустил голову.

– Вы подтверждаете? – чуть повысил голос Люсин.

– Да, подтверждаю.

– Какое?

– Она познакомила нас.

– Но вы утверждали, что познакомились случайно, в магазине на Арбате.

– Оно и было случайно в том самом магазине. Женевьева зашла с ним туда. Мы и встретились. Случайно. Мы ведь не договаривались встретиться.

– А что было потом?

– Потом она извинилась, сказала, что торопится, и ушла, мы же остались в магазине. Разговорились. Он спросил моего совета по поводу финифти… Одним словом, на улицу вышли вместе, он заговорил об иконах, и я пригласил его к себе. Тогда я и не собирался ему ничего продавать.

– Как она вас представила друг другу? Какими словами?

– Как обычно. Это мой друг, художник, а это месье такой-то, историк.

– А Овчинникова не сказала, куда торопится?

– Нет.

– И потом вы ее об этом не спросили?

– Как-то не пришлось… Я думаю, ей просто надоело возиться с ним. Она часто жаловалась, что приходится таскаться по всему городу.

– Она знала, что вы пригласили его к себе?

– Нет. Мы в тот день больше не виделись. И на другой день тоже.

– А о вашей сделке знала?

– Нет. Вообще, она тут абсолютно ни при чем.

– Ну а теперь-то она, надеюсь, знает, что вы продали икону?

– Конечно.

– Почему?

– Она же была там… в номере, когда вы распечатали коробку.

– Ну и…

– Она долго ругала меня, что я это сделал.

– Вы, конечно, рассказали ей о нашей встрече в гостинице?

– Конечно. Она настаивала, чтобы я все рассказал вам, но я ведь и так все рассказал!.. Почти все…

– Когда она сообщила вам, что видела икону?

– В тот день, когда вы меня… домой отвезли. Вечером.

– Что она имела в виду, когда только что порекомендовала вам говорить правду? Какую правду?

– О том, как все случилось… О знакомстве в магазине…

– Тем не менее вы не сразу и не очень охотно последовали ее совету.

– Не хотел ее впутывать. Разве непонятно? Она-то ведь ни в чем не виновата.

– Так. Хорошо. Теперь попрошу вас внимательно прочитать протокол и подписать его. Проследите, правильно ли я записал ваши ответы.

Михайлов пробежал глазами по строчкам – ему явно не читалось, он все думал о чем-то своем, потаенном, – и взял ручку, которую предупредительно пододвинул ему следователь.

– Все правильно.

– Благодарю. – Люсин промокнул подпись и спрятал протокол в портфель. – Вынужден предупредить, что нам еще придется, и, видимо, не раз, побеседовать с вами. Поэтому вам нужно будет возвратиться в Москву и на некоторое время воздержаться от поездок.

– Я арестован? – спросил Михайлов.

– Нет. В настоящее время я не нахожу эту меру необходимой. Но подписку о невыезде с вас возьмут.

– Хорошо. – с готовностью согласился он.

– Лучше всего нам будет вылететь в Москву сегодня же. – Люсин акцентировал слово «нам».

– Хорошо, – тут же согласился Михайлов и, чуть помедлив, спросил: – Женевьеве тоже надо будет возвратиться?

– Не-ет! – протянул Люсин. – Пусть Женевьева Александровна спокойно занимается своим делом… Хорошо, что напомнили! Она, поди, совсем уж заждалась.

Люсин позвонил к себе в номер и пригласил Женевьеву прийти.

– Заходите, пожалуйста! – крикнул он, когда она постучалась. – А вас попрошу побыть пока в моем номере, – шепнул он Михайлову и, легонько придержав его в кресле, метнулся навстречу Женевьеве, словно собирался открыть ей дверь.

Но она уже входила. Люсин посторонился, пропустил ее и резко повернулся. Он хотел видеть лицо выходящего Михайлова.

Тот, видимо, смотрел Женевьеве в глаза. Когда они поравнялись, он едва заметно кивнул. Это могло означать все, что угодно: от простого одобрения до «Я сделал так, как ты сказала». Люсин подумал, что, скорее всего, именно это и имел в виду Михайлов.

«Если, конечно, говорил в основном правду. Коли соврал, то кивок этот надо понимать так: “Все идет по плану, отвечай, как договорились”. Но успели ли они сговориться полностью, все отработать, предусмотреть… К моему приезду они, во всяком случае, подготовлены не были».

– Вы каким рейсом прилетели, Виктор Михайлович? – быстро обернувшись, спросил Люсин.

Михайлов был уже одной ногой в коридоре. Едва не споткнувшись, он замер и, медленно поворачивая голову, переспросил:

– Каким рейсом?

– Да. Во сколько вылетели из Шереметьева?

– В восемь пятьдесят пять…

– Ваше место было четырнадцать «Б»?

– Да… кажется, – озадаченно протянул Михайлов. – А что?

– Ничего! Ничего… Благодарю вас.

«Значит, билет он брал на свое имя, не таясь или не сообразив просто, что нужно таиться… Страху-то я на парня нагнал. Она же, – краем глаза глянул он на Женевьеву, – просто уверена, что за ним следили… Ну что же, это, пожалуй, не повредит…»

– Что, некрасиво с иконкой-то вышло, Женевьева Александровна? – спросил он, усаживая ее в кресло.

– Да, некрасиво! – Лицо ее покрылось красными пятнами.

– Вы должны были мне сказать…

– Я и хотела, но там были посторонние. – Она явно старалась побороть волнение. – Потом, мне нужно было поговорить с Виктором, выяснить… Иначе это походило бы на предательство. – Последнее слово она произнесла уже твердо и холодно.