– Каждый человек дорог, – сказал комендант, поднимаясь с колен. – У меня всего сотня профессиональных военных. Остальные – дети, женщины, старики. Совершенным же закон не позволяет браться за оружие.
– Да, рыцарь, для нас оно – олицетворение зла.
– Неужели нельзя освободить на время хотя бы некоторых Совершенных от их обета, Наставник? В виду крайней опасности? Я знаю многих молодых поэтов, математиков и астрологов, которые готовы… Я даже осведомлен, что они сами хотят просить вас…
– Я откажу им, Мирпуа, откажу. Сколько можем мы еще противостоять десяти тысячам крестоносцев, охвативших нас смертельной петлей?
– До конца, Наставник, как велит нам долг…
– Так. – Епископ сделал коменданту знак приблизиться. – Именно до конца, как велит нам долг! – И уже тише, словно кто-то мог их услышать. – А как ты думаешь, когда он придет – конец-то? На сколько нас еще хватит?
– Без осадных орудий они вряд ли решатся на штурм, – так же тихо ответил воин. – Пока мы не даем им втащить на эти кручи катапульты и тараны, но вылазки обходятся нам недешево. Я уже докладывал вам, что сегодня мы потеряли молодого Рюи, а мой брат и еще четверо получили ранения. Кроме того, люди очень измотаны. Сколько-то мы еще, конечно, продержимся, без катапульт они нас не возьмут.
– А если Монфор перережет юссонскую тропу?
– Неприкосновенных запасов у нас ровно на три месяца. Учитывая, что людей в крепости значительно прибавилось, скажем, на полтора… Рацион, правда, можно будет еще уменьшить, но даже в этом случае больше трех месяцев мы не протянем. Зато с водой все благополучно.
– «Зато»! – усмехнулся епископ.
– Да. Воды нам хватит. Пещерные источники не иссякнут.
– Как с оружием?
– Оружия достаточно. На складах полно алебард, пик, протазанов, есть лишние арбалеты с большим запасом стрел… Оружия хватает… людей вот маловато.
– Теперь ты понимаешь, почему я не могу освободить Совершенных от обета? – все так же тихо спросил епископ.
– Потому что Монсегюр обречен?
– Да, рыцарь, именно поэтому. Раз нам все равно не продержаться достаточно долго, Совершенные должны жизнью, точнее, смертью своей явить последний пример. Мы умрем мужественно и достойно, как борцы и пророки, не осквернив своих рук человеческой кровью.
– И кто увидит этот последний подвиг? Палачи?
– Среди наших врагов не только палачи, там много невежественных душ, блуждающих в потемках. Пусть они видят все, может быть, это пробудит в них искру добра. И не сомневайся, Мирпуа, она разгорится. В веках, в поколениях она разгорится, Мирпуа. И я верю, что настанет день, когда мир ужаснется и восхитится дальней памятью нашего подвига, нашей доброты, Мирпуа, нашей мученической кончины! Поэтому мы должны быть безупречны в свой последний час. Иначе люди скоро позабудут нас, и мы действительно погибнем, и наше дело тоже погибнет. Это будет торжество зверя над человеком, торжество палачей и гонителей… О, я знаю, что требую от своих Совершенных почти невозможного! Я требую от них борьбы, но не даю им взять в руки мечей, зову их на смерть и отнимаю все надежды на спасение. Но на то они и Совершенные, чтобы совершить то, на что обычный человек редко способен по человеческой своей натуре. Я люблю Совершенных, но простых – страдающих и заблуждающихся – людей я люблю еще больше. Поэтому передай, когда настанет время, Верующим последние слова Наставника Совершенных. Скажешь, что это были воистину последние слова: клянитесь и лжесвидетельствуйте, но не раскрывайте тайны! И пусть великий пример Совершенных укрепит их мужество… Возвращайся же на стены, рыцарь!
…В ту же ночь крестоносцы втащили на скальный карниз тяжелую катапульту, захваченную ими в бою под Каркассоном.
Хмур и холоден был рассвет следующего дня. Казалось, что за ночь весна повернула вспять и в горы опять возвратилась зима. Колючий снег засыпал перевалы, а когда рассвело, из ущелий поднялся белый, пронизывающий до костей туман. Стража едва различала красноватые масляные пятна факелов на соседних зубчатых башнях.
Но незадолго до полудня солнце растопило облачную завесу и яростно обрушилось на снежные островки, которые туман покрыл льдистой, ноздреватой коркой. Теперь этот снег таял заодно с туманом. В горах зашумели ручьи, мутные, глинистые потоки побежали с черных, влажно блестящих скал.
Люди все еще ежились от холода, но с наслаждением вдыхали сырой свежий ветер и щурились на яркое, в легкой дымке водяного пара солнышко. Туман отступал, оседая в ущелья, и горные, шумящие водопадами дали раскрывались все шире и шире.
Но прежде чем с башен Монсегюра сделался видимым тот зловещий скальный выступ, на котором уже была установлена готовая к работе катапульта, осаждавшие увидели темные контуры пятиугольной крепости.
Катары[14] не сразу поняли, какую кару обрушило на них это веселое, проясняющееся к ведру небо. Огромные камни один за другим полетели на головы осажденных. С силой ударяясь о стены, выбивая осколки, искры и душную известковую пыль, обрушивая зубцы и проламывая крыши, они заставили немногочисленных Верующих в панике бежать под защиту каменных сводов. Но даже там было небезопасно. Перекрытия и купола гудели и содрогались, как при землетрясении. Да, в укрытии было еще страшнее, потому что казалось, стены и потолок вот-вот обрушатся и навеки похоронят под своими обломками.
В нескольких местах зашатались языки огня. То ли само загорелось от факелов, то ли крестоносцы вместе с камнями обрушили на Монсегюр горшки с горящей смолой.
Они бомбардировали крепость основательно и методично, но было непохоже, что готовился скорый штурм. Очевидно, хотели смести каменным градом самую волю к сопротивлению. Когда окончился, наконец, этот ужасный истребительный день и ранние сумерки – погода вновь испортилась – заставили осаждавших прервать камнеметание, настала грозная тишина.
Сперва никто не расслышал ее, потому что в ушах еще дробились и лопались камни, потом же никто ей не поверил, ибо людям показалось, что их поразила глухота.
Страшное зрелище являл собой заваленный каменными ядрами Монсегюр. Стены его с обломанными зубцами напоминали пришедшие в негодность гребни. Слепые, развороченные, забрызганные кровью бойницы были похожи на глаза прокаженных.
Хотя убитых насчитали много меньше, чем полагали вначале, а ушибы и раны уцелевших оказались большей частью сравнительно легкими, стало ясно, что крепость не переживет новой атаки и, когда крестоносцы ринутся на штурм, некому будет ее защищать.
Епископ кликнул пажа и велел ему как можно скорее разыскать коменданта Арно-Роже рыцаря де Мирпуа.
Мальчик нашел его на конном дворе. Было слышно, как бьются в агонии лошади под провалившейся кровлей. Воины расчищали подступы к конюшням. Комендант возвышался посреди всего этого содома, щека его была исцарапана и выпачкана сажей, лоб перевязан какой-то грязной тряпкой, сквозь которую проступали ржавые, расплывающиеся пятна. У одной из коновязей жарко пылало сено. Змейки жгучего пепла с дымом улетали во тьму.
– Вы хорошо знаете своих людей, Мирпуа? – спросил коменданта епископ, как только паж провел воина в башню.
– Хорошо? – не сразу понял воин. – Наверное, хорошо. Да, думаю, хорошо.
– Настолько хорошо, что могли бы поручиться за них как за самого себя?
– Нет. – Он помотал головой, все еще тяжело дыша. Грудь его ходила, как кузнечные мехи. – Только немногих я знаю так уверенно.
– Найдется среди этих немногих хотя бы пять человек?
– Найдется, – подумав, ответил комендант. – Столько найдется.
– Пришлите их ко мне не мешкая. А ты, дитя мое, – обратился он к пажу, – ступай, приведи членов Высокой коллегии… Всех семерых, если, конечно, никто из них не погиб в этот страшный день… Твоим людям предстоит умереть, Мирпуа, – поднял он глаза на коменданта.
– Как и всем нам, – вздохнул тот.
– Этим в особенности, – многозначительно нахмурился епископ, выпроваживая пажа. – Так и передай им.
