Когда женщины перестали сопротивляться, кричать и дышать, мужчины решили отправиться поискать выпивку и закуску, чтобы отпраздновать победу, а затем поймать новых женщин. Как лучшие друзья на пикнике, они давали друг другу клятвы, что не успокоятся до тех пор, пока в Новом мире не останется ни одной женщины, которой бы они не овладели.

Джебра обеими руками откинула волосы с лица.

– После того, как они все разошлись, в темнице стало спокойно и тихо. Я так и осталась, забившись в самый угол своей камеры, вцепившись зубами в кайму своего платья, стараясь не издавать ни звука, способного выдать меня, невольно вздрагивающая и сотрясающаяся в рыданиях. Мои ноздри наполнял ужасный запах крови и всего прочего. Странно, но с течением времени ваш нос становится нечувствительным к запахам, которые в первый момент вызывают приступ тошноты.

Но мне никак не удавалось остановить дрожь… не удавалось после того, как я слышала все эти страшные вещи, что проделывали с этими женщинами. Я боялась, что и меня могут найти и проделать то же самое. Пока я пряталась в камере, опасаясь издать хоть звук, опасаясь выйти оттуда, я смогла понять, как, при подобном обращении, сошла с ума Цирилла.

И все это время я слышала звуки, доносившиеся сверху, звуки все еще продолжавшейся бойни, звуки боли и ужаса, крики и стоны умирающих людей. До меня доходил запах маслянистого дыма. Казалось, эти сражения и эти убийства будут продолжаться бесконечно. Хотя женщины, лежавшие по ту сторону от моей открытой двери, уже не издавали ни звука, и я знала, почему. Я знала, что все они по ту сторону от забот и тревог этого мира. И молилась, чтобы они оказались теперь в заботливых руках добрых духов.

Я была истощена и теряла последние силы из-за состояния постоянного страха, но не могла спать – не смогла отважиться уснуть. Ночь кончалась, и наконец я увидела свет, просачивавшийся с лестничного проема; железных дверей, перекрывавших вход в темницу, больше не было и больше ничто не отгораживало находящийся наверху мир. Но я по-прежнему опасалась выходить туда. Я опасалась даже двигаться. И оставалась там, где была, весь день, пока в помещение вновь не спустилась ночная тьма. Неистовство и грабеж наверху продолжались без перерыва. Сражение заканчивалось, переходя в пьяный разгул и празднование победы. И рассвет не принес наступления тишины.

Тут я поняла, что больше не способна оставаться в этом месте; зловоние и смрад от мертвых женщин становились невыносимыми, как невыносимой была и сама мысль о том, чтобы находиться в этой темной норе, среди разлагающихся трупов людей, которых я когда-то знала. И тем не менее мой страх был так велик, что я оставалась там еще день, а затем и целую ночь.

Я так хотела пить и испытывала такой голод, что стала видеть на полу кубки с водой рядом с ломтями хлеба. Ощущала запах теплого хлеба всего лишь в нескольких шагах от себя. Но когда подходила туда – все исчезало.

Не помню точно, как это получилось, но наступило время, когда я настолько жаждала конца этого постоянного парализующего ужаса, что с радостью приняла бы смерть. Я слишком хорошо знала все, что ожидает меня впереди, но рассудила: с муками этого ужаса должно быть покончено. Я так хотела, чтобы все это кончилось. Я знала, что мне придется перенести страдания, унижение и боль, но знала и то, что, как и женщин, что лежали мертвыми неподалеку от меня, смерть от всего этого избавит, и я больше не буду страдать.

Итак, наконец я отважилась сделать шаг из темноты моей камеры. Первое, что я увидела, были мертвые глаза Элизабет, уставившиеся прямо на меня, как будто она всматривалась, поджидая, когда я выйду, чтобы увидеть, что сделали с ней. Ее вид, казалось, воплощал молчаливую мольбу ко мне быть свидетелем во имя правосудия. Но свидетельствовать было не перед кем, как не было и правосудия, а лишь мое молчаливое созерцание ее несчастного конца.

То, как выглядела она и другие женщины, заставило меня отступить назад. Видя характер издевательств, которым их подвергали, я наконец-то оказалась в состоянии связать эти жестокости и зверства с воспоминаниями об их криках. Это заставило меня безудержно зарыдать. Я съежилась от страха, представив, как и меня подвергнут подобным вещам.

А затем, в приступе слепой паники, я прикрыла нос от ужасного запаха краем платья и побежала сквозь путаницу выкрученных обнаженных конечностей и тел. Я стрелой пронеслась вверх по ступеням, не осознавая, куда бегу, и помня только о том, от чего бежала. И пока бежала, все время молилась о милосердии быстрой смерти.

Вновь увидеть дворец было тяжелым ударом. Это было прекраснейшее место, совсем недавно тщательно восстановленное после предыдущих нападений, происшедших несколько лет назад. Теперь же это были не просто развалины. Невозможно понять, почему люди пытались разрушать именно так, как они это делали, и какое наслаждение они находили в столь утомительных актах вандализма. Величественные двери были сорваны с петель и разломаны на куски. Мраморные колонны повалены. Повсюду валялись части расколоченной мебели. Пол покрыт мусором из осколков и частей от некогда великолепных изделий: черепки керамики с изумительной глазурью; уши, носы, крошечные пальцы и прочие фрагменты фарфоровых статуэток; расщепленная на кусочки деревянная резьба, когда-то покрытая позолотой; картины, располосованные или затоптанные грубыми сапогами. Окна были совсем разбиты, портьеры сорваны и затоптаны, статуи обезображены или разбиты. Стены в одних местах пробиты насквозь, в других забрызганы кровью, искусно отделанные комнаты загажены испражнениями, фекалии использованы, чтобы написать на стенах гнусные слова, наряду с клятвами предать смерти всех северных противников Ордена.

И повсюду были солдаты, подбиравшие брошенное другими такими же солдатами, обиравшие мертвых, грабившие все, что только удавалось, с абсолютным презрением разбивая вдребезги изящные украшения, подшучивавшие, стоя в очереди у комнат с плененными женщинами. Я застыла в изумлении среди разрушенного дворца, ожидая, что сейчас тоже буду схвачена и водворена в одну их этих комнат. Я знала, что такой судьбы мне не избежать.

Никогда прежде я не встречала людей, подобных этим. Это были существа, внушавшие неимоверный ужас. Огромные, неуклюжие, немытые мужчины в кожаных одеждах, покрытых рубцами и кровью. Большинство из них носили цепи у пояса и украшенные заклепками ремни. У многих были бритые головы, что делало их на вид более мощными и грозными. Другие поглядывали из-под спутанных переплетений длинных прядей сальных волос. Они все выглядели дикарями, и едва ли походили на людей. Их лица были черны от копоти костров и с полосками от струек пота. Их говор был громкий, грубый и отвратительно наглый.

Наличие этих людей в роскошных, в пастельных, розовых или голубых тонах комнатах дворца казалось почти комичным, но не было ничего комичного в окровавленных топорах за поясами, мечах, перепачканных запекшейся кровью, или цепах, ножах и дубинах с железными наконечниками, висевших под рукой, на поясе.

Но что наиболее поражало в них, так это глаза. У них, абсолютно у всех, были глаза не просто смирившихся с грязной работой, скажем, на скотобойне… а имевших похотливое расположение к ней. Каждое живое существо, попадавшееся им на глаза, они оценивали только с позиции: следует ли это убить? Но эти глаза принимали еще более жестокий оттенок при виде любой из захваченных женщин, передававшихся с рук на руки. От такого взгляда у женщин останавливалось дыхание, если не сердце.

Эти люди отвергали любые цивилизованные отношения. Они не совершали сделок, не обменивались товарами, как это принято у нормальных людей. Они брали то, что хотели, и дрались друг с другом из-за наиболее ценной добычи. Они крушили, разбивали и убивали по прихоти, без цели и без раздумий. Это были люди за рамками морали. Дикие, сорвавшиеся с цепи звери, оказавшиеся среди невинных и простодушных людей.

– Если солдаты были повсюду, почему они не схватили тебя и не утащили с собой? – спросила Кара с небрежной, но тем не менее подчеркнутой прямотой, на которую с такой легкостью могли быть способны только морд-ситы, как будто само понятие об общих правилах поведения вне досягаемости для нее.