— А… а почему… Они что, исчезли?

— Передохли все до единого. Атрей умер, магия стала вытекать из мира. Существа были связаны с магией, несомненно. Рискну предположить, они умертвили себя так же, как драконы. — С помощью ядовитого магического всплеска, которым все и загадили. Однако этого я вслух не сказал.

Мы подъехали к некрупному озеру, в него с высоты около тридцати ярдов низвергались прозрачные струи водопада, образуя на зеркальной глади небольшую тучу водяной взвеси. Почти прибыли. Малость передохну, жар уж слишком сильно теснит мою грудь.

Я соскочил, махнул заднему фургону остановиться и присел у озерка, от которого шла умиротворяющая прохлада. Вода ледяная, жаль, пить нельзя, вода мертвая, как и все тут. Даже камни у берега не покрыты мхом — ничто живое не может здесь укорениться, а если напиться этой водички — можно обеспечить себя болезнями до конца жизни.

Олник приблизился и спросил боязливо:

— Там что, пещера наверху? Слушай, я чую подгорные запахи! Я чую горную пустоту!

— Да, там пещера, Ол. Нет, воду пить нельзя — это яд! И ноги в озере не мой, Гритт тебя подери! Это яд, кислота, понимаешь? И не ходи в сторону водяного тумана, надышишься, блевать потом будешь.

Вода вытекала из нутра гор, где располагались жилища умершего племени. И если, к примеру, местной дорожной пылью можно было без особого вреда дышать пару часов, что мы, собственно, и делали, — то вода, насытившаяся эманациями древней магии в недрах гор, была смертельно опасна. Дело было в том, что магический всплеск случился внутри гор, в самой сердцевине владений неведомых существ. Аналогично была опасна и пыль в подземных ходах — к счастью, братство Свободного Товарооборота держало двери открытыми, обеспечивая постоянную тягу, и пыли скапливалось немного. Тем не менее у Карибдиза я запасся дерюгой для лошадей и полосками шелковой ткани, чтобы прикрывать наши лица. Конвекция магических эманаций работала лучше всего через живую плоть или дыхание. Кое-что попадет в глаза, но глаза можно промыть.

Бывший напарник с гримасой недовольства напялил правую стукалку.

— Жалк-о-о-о… Слушай, нам что, надо туда, наверх, в пещеру?

— Угу, это единственно верный путь.

— Терпеть не могу темноты… Мне уже хватило сидения в этом, как его, репопозории!

— Потерпишь. Ехать нам не более получаса.

— Ох, там что, такой длинный коридор?

— Порядочный. Мы зажжем лампы, темно не будет. Не бойся, гномья курва там не живет. Там все мертво.

— Ох… — Он уставился на свое отражение в озерке. — Слушай, а тут глубоко…

— Немало.

— И в глубине нет жизни?

— Вода ядовита, как… как уракамбас. Кто тут может жить. Всё сразу дохнет.

— Тогда я брошу туда камень.

О Гритт, уйми ты этого гнома!

— Да делай что хочешь, только смотри, чтобы тебя не забрызгало.

Гном нашел увесистую каменюку и зашвырнул на середину озерка. Вода пошла кругами. Олник зачарованно смотрел на них, потом вдруг испуганно воскликнул:

— Фатик!

Я содрогнулся:

— Да что такое?

— Ты весь красный, как… как не знаю что!

Великая Торба!

— Знаю, у меня сильный жар.

Черно-багровая туча скрыла большую часть неба и грозила вот-вот поглотить закатное солнце. Мурашки ползли по моему затылку, когда я на нее смотрел, а инстинкты призывали бежать, мчаться от тучи как можно дальше.

От спального фургона уже топали к озеру Колчек, Тулвар и Самантий, а возницы затеялись распрягать коней, но я крикнул, чтобы никто не касался воды — она отравная, пить, а тем более мыться — невозможно. Вернее, конечно, возможно, да только ослушника постигнут лютые хвори, включая насморк, геморрой, пять видов лишаев и три — парши.

— Еще один малый переход, — объявил во всеуслышание, — и мы в Талестре. Самантий, поди-ка сюда.

Он подошел, утирая с багровых щек крупные бисерины пота.

— Ох, перед грозой ужасно душно, Фатик!

Я отвел его в сторону и спросил прямо:

— Самантий, ты — шеффен фемгерихта?

Его руки-окорока дрогнули.

— За дурня меня держишь, Фатик? Терпеть не могу этих прохвостов. Но справедливость, — в его голосе прозвучали страстные нотки, — я люблю, так что иногда помогал фемгерихту, если просили, и дело выглядело… справедливым.

— Ты был в овчарне, когда я ломал комедию?

— А? Какая овчарня? Какая комедия? Ничего не понимаю! — Он возмущенно тряхнул брылями щек. — Избавь меня от своих глупых подозрений! Пойду я, нам ехать еще.

Он, очевидно, был шеффеном фемгерихта, но не признался в этом.

Он, очевидно, был третьим в овчарне.

Он, очевидно, был единственным, кто не купился на мой обман.

И он не шел меня освобождать, как сделали это Карл и Фелина, и он бы повесил меня ради торжества справедливости, как он ее понимал. Друг, называется. Впрочем, у меня наивная реакция на дружбу. Примерно так же было с Отли Меррингером, когда я узнал, что он — обыкновеннейший провокатор Ковенанта. Говорят, люди меняются. Думаю, это не так. Просто когда они раскрываются с негативной стороны, оказывается, что они всегда были такими, что мы их просто очень мало знаем. Большинством людей правят страх и эгоизм. А некоторыми — как Самантием — фанатичное принятие определенных идей, которые заменяют им разум и заставляют совершать заранее предопределенные поступки. Человек превращается в раба идеи, не способного мыслить широко и здраво.

Если бы Самантий признался, я, в теперешнем своем состоянии, пожалуй, зашвырнул бы его в озеро. Слишком много и часто я миндальничал с врагами.

Однако не пойман — не вор. Не пытать же его, в самом деле?

Скажу Виджи, чтобы присматривала за ним.

Мы расселись по местам и начали подниматься вверх, по каменной, покрытой осыпями тропе.

— О, с пробуждением, госпожа эльфка!

Я показал Олнику кулак и просунул голову в фургон: Виджи пробудилась и натягивала сапожки. Только женщины умеют так натягивать сапоги, изящно изгибая ступню и сведя брови к переносице. При этом они еще завлекательно вздыхают, будто призывают мужчину немедленно сорвать с них и сапоги, и имеющуюся одежду. Нет, забудьте, это во мне говорит страсть, которую не в силах подавить даже смертельная усталость и простуда.

— Тут очень плохое место, Фатик. Очень тяжелая старая магия.

— Знаю, лисьи ушки. Мы проедем его быстро. Ты держишься?

— Магия не причиняет мне особого вреда, Фатик. Это не чуждое. Я просто ощущаю ее… душой.

А вот меднолобый варвар ни черта не ощущал! Ну что ты будешь делать?

Лиловый язык тучи захлестнул солнце, надвинулись пастельные сумерки — обманчиво мягкие, с длинными заостренными тенями. Тут же задул теплый ветер. Мои мышцы напряглись. Успею ли я прибыть в Талестру до того, как туча нас накроет? И что — или кто? — придет вместе с ней?

Варвар, люди хуже, чем кажутся.

Подземные воды исторгались в водопад с края просторной скальной площадки. На ближней ее стороне в толще каменной стены виднелись ворота, широкие и высокие, в два человеческих роста, сколоченные из досок, почерневших от времени. Ворота некогда (на самом деле очень давно) поставили контрабандисты взамен тех, что вынесло магическим взрывом сотни лет назад, когда в подземельях еще проживали существа. Прежние врата были откованы из какого-то дивного серебристого металла с тонкими узорами. Они пропитались магией взрыва и поражали болезнями всякого, кто просто к ним прикасался. Пока тогдашние контрабандисты поняли, что да как, ворота с тонкими узорами отправили на тот свет десяток человек. Тогда, наконец, ворота подцепили крючьями, как чумной труп, отволокли к расселине и зашвырнули туда.

Створки были приоткрыты. На них виднелась намалеванная белой полустертой краской надпись на Общем:

«Если свой — входи смело»

Сквозь щель в створках дул ветерок, пахнущий той самой горной пустотой, которую учуял Олник. Как я уже говорил, контрабандисты проветривали Луковый путь. Дело в том, что дыра-выход на той стороне Бычьих также была открыта. Соответственно, ядовитая пыль скапливалась на маршруте в меньших количествах. Створки же поставили в основном с целью косвенным образом предупредить случайных путников (буде такие случатся) о том, что их постигнет кара, если они все-таки вздумают войти.