— Гной-ганта, удача на нашей стороне. Нетопыри дали себя заметить. Три батальона под флагами Ориджина в двадцати милях к северу от нас. Наверное, они тоже заметили орду.

— Почему так думаешь?

— Они отходят к Славному Дозору. Боятся нас!

— Ты видел вымпел полководца?

— Да. На нем герб Снежных Графов.

— У тебя острый глаз и хороший конь. Но почему ты не встал передо мной на колени?

Шаван ударил себя в грудь кулаком:

— Гной-ганта, я хочу быть лучшим воином твоей орды! Хорошо сражаюсь верхом, хуже — на ногах, а на коленях — совсем плохо.

Пауль спросил имя разведчика. Его звали Алишер.

Когда Алишер ушел, Пауль вновь двинулся вперед, а с ним вместе тронулась и вся орда. Известие о северянах ничего не изменило.

Ганта Корт осмелился дать совет:

— Послушай, Гной-ганта… Северян три батальона, это много, но нас в шесть раз больше, да еще Персты Вильгельма. В поле все преимущества за нами. А вот когда они скроются в Славном Дозоре, сложно будет их расколоть. Не лучше ли пришпорить коней и нагнать врага в степи?

— Нет, — сказал Пауль.

И все. Одно слово — нет. Три батальона кайров — сила, способная пройти Рейс насквозь, — даже не заставила Пауля задуматься.

— Он просто не пойдет в Славный Дозор, — услышала отраженная в зеркале Аланис. — Зачем ему туда? Шаваны хотят грабить Север, вот и двинутся на Север вдоль Дымной Дали. Лиллидей засядет в крепости, мы пройдем мимо, вот и все.

Отраженная Аланис была бледна, несмотря на жару. Она предчувствовала нечто очень скверное.

От бывшей бригады осталось только четыре человека. Каждому Пауль определил особую роль.

Кнут стал именно кнутом: орудием наказаний. Если кто-то из шаванов вызывал недовольство Гной-ганты — хоть и редко, но такое случалось — то Пауль звал Кнута и указывал на виноватого. А Кнут просто говорил:

— Тебе больше не место в орде. Садись на коня и уезжай. Ты недостоин быть с нами.

Никого не били и не убивали, изгнание считалось самым тяжким из наказаний. И верно: шаваны боялись его, как конь — змею. Принимались уговаривать и умолять, предлагали Кнуту взятки. Тот был непреклонен и следил, чтобы виновник уехал прочь.

Бывало, некоторые потом возвращались. Вливались в орду, надеясь, что их не увидят, а когда заметят — все уже забудется. Дважды Кнут замечал таких. Он заставил их спешиться и росчерком плети раздробил ноги и руки. Орда ушла дальше, оставив за собой умирающие обломки.

Муха был для Пауля лишней парой глаз. Чего не видел сам Гной-ганта, о том докладывал Муха. Он легко находил с людьми общий язык, с ним делились сведениями и слухами. Ни разу никого не наказали по доносу, взыскания налагались только за то, что Гной-ганта видел лично. Но иногда, узнав что-нибудь об одном из шаванов, Пауль звал его к себе:

— Ты — хороший всадник. Как твое имя?

Шаван назывался, и Пауль разрешал ему несколько минут ехать рядом, внутри круга ханидов. Близость к Гной-ганте была лучшею, самой ценной из наград. Не считая, конечно, владения Перстами.

А лучницу Чару Пауль называл своей молнией. Она овладела Перстом еще в Рей-Рое, буквально за день, будто была рождена для него. Кнут и Муха стреляли пока что лучше Чары, но было ясно: стоит ей набраться опыта — и она станет самым грозным воином орды.

— Покажи, как ты это делаешь, — говорил Пауль жадно, с похотью, будто велел ей раздеться и поласкать саму себя.

— Цель? — спрашивала лучница.

Он указывал птицу в небе или подбрасывал вверх комок земли. Чара делала вдох — и стреляла. В отличие от всех солдат бригады, она не поднимала руку, а била снизу, от бедра. Коротким движением сгибала локоть и метала в небо огонь. По неопытности Чара промахивалась — но тут же делала второй, третий выстрел с такой скоростью, что вся очередь занимала один вдох. Ни одна цель не доживала до второго вдоха лучницы.

— Ты очень хороша, — говорил Пауль. — Одна положишь целую роту.

Нельзя было понять, приятно ли ей. Кажется, смуглые щеки Чары становились чуть краснее.

— Покажи, как ты это делаешь, — сказал Пауль, указав на шавана. Одного из тех, кого Кнут изгонял из орды.

— Он — наш, — возразила Чара.

— Он провинился.

— Кнут накажет. Убивать своих я не стану.

— Ты хотела убить Морана.

— Только его.

Пауль медлил, давая Чаре ощутить, как ее собственная жизнь качается на весах. Смотрел ей в лицо, ища признаков страха. Чара не бледнела и не отводила взгляд. Ее мужество возбуждало Пауля.

Кнут, Муха и Чара имели также одну общую роль: тренировать ханидов. И во время привалов, и прямо на ходу они обучали избранных владеть Перстами. Муха был самым веселым из наставников, шаваны буквально обожали его. Кнут требовал жесткого послушания и пугал расправой. Чара вела себя так, будто ей плевать на учеников. Однако лучшею наставницей была именно она. Где Муха говорил сотню слов, там Чара обходилась десятью — но эти слова попадали в самую суть. Чара умела сказать именно то, что заставляло ученика выстрелить как надо. Если у кого-то что-то не получалось — она не наказывала; если делал большие успехи — не хвалила. Но однажды она вывела ханида из строя и подвела к Паулю:

— Этот не годится. Он не стрелок.

— Почему?

Чара потерла кончиками пальцев — будто в пальцах стрелка должно быть нечто такое, чего нет у этого парня.

— Уверена?

Она щелкнула себя по горлу — шаванский жест: мол, крайнее слово сказано.

— Сдай Перст Вильгельма, — приказал Пауль ученику.

Тот побелел:

— Но как?.. Я же достоин, я избран!.. Гной-ганта, отдай меня другому наставнику, я научусь!

— Перст Вильгельма, — повторил Пауль.

Внутри шавана что-то щелкнуло — и он кинулся бежать. Несколько ханидов прицелились ему в спину, однако Пауль запретил стрелять. Поднявшись в стременах, он закричал так, чтобы слышали на много ярдов вокруг:

— Кто убегает, тот недостоин! Шаваны, поймайте его и заберите Перст!

— Он будет защищаться, — предупредила Чара. — Хоть и плох, но с близка попадет.

— Так и хочу.

Дюжина шаванов выхватилась из ближайшего отряда, ринулась наперерез беглецу. Он открыл огонь. Как и сказала Чара, он бил мимо, снова мимо, снова. Но когда ловцы приблизились, стал попадать в цель. Кто-то вспыхнул заживо, другого прожгло насквозь, третьему выгрызло дыру в боку. Несколько испугались и ринулись наутек. Но четверо не струсили — добежали-таки до ханида и изрубили в куски. Один подхватил отсеченную руку с Перстом и с нею подскочил к Паулю:

— Я достоин! Прими меня, Гной-ганта!

Тот поцеловал шавана в губы. Затем подозвал тех, кто не завладел Перстом, но и не испугался огня.

— Вы — хорошие бойцы. Назовите ваши имена.

Только у Аланис не имелось роли. Раньше она была пленницей, потом — кем-то вроде советника, теперь — никем. Конечно, Пауль не дал ей Перст. Но и советов больше не просил, и охрану не приставил. Аланис просто ехала с ним рядом, в круге избранных. На нее смотрели с завистью и вожделением. Она понимала: шаваны хотят не ее тело, а место — возле владыки вечности. Ничем не заслуженное, не добытое в бою, данное за так. Ей хотелось кричать:

— Да очнитесь вы! Он не Гной-ганта или Дух Червя, или что-нибудь еще! Он просто слуга одного лорда-интригана. Он говорит с Предметами — и все, ничего больше!

Аланис говорила это зеркальцу… и не видела веры в лице отраженья.

Ей выделили личный шатер. Пауль, Кнут и Муха спали под открытым небом, как в песках Надежды, но для Аланис устроили особое жилище. В шатре стелили ковер под ноги и густую овчину для сна, ставили вино и яства, приносили воду и кадку для омовения. Пища была вкусной, вода — чистой, вино — хмельным. Две девушки прислуживали Аланис, обе — из знатных семей. Они помогали герцогине умыться, раздеться, расчесаться; накрывали стол, уносили посуду; заботились о здоровье и самочувствии; разминали плечи и стопы. Аланис слишком изголодалась по достойной жизни и не смогла заставить себя отказаться от привилегий. Но и не перестала задаваться вопросом: какого черта? В пустыне я все делала сама, и Пауля это не волновало. Что переменилось?