Сабельное лезвие взмыло к небесам. Грязное от неухоженности, удерживаемое рябым по-мужичьи, будто колун с короткой рукоятью...

Наши дни

В кабинете шефа царила так любимая им тишина. Инспекторы, сдвинув стулья, внимательно изучали материалы по групповому самоубийству, и ни один из них не подумал поинтересоваться, с какой радости они заняты, в общем-то, насквозь уголовным делом, без видимой потусторонней подоплёки.

Каждый документ перечитывался дважды, а на отдельном листе бумаги, выпрошенном у боярина, карандашом делались каракулеобразные от спешки пометки.

Нестыковки, точнее, вопросы к произошедшему перевалили на вторую сторону белоснежного формата А4.

Кто был инициатором? Кто администрировал беседу? Почему выбран столь странный способ самоубийства — снотворным? Почему все участники, принявшие таблетки, умерли, и никто не угодил в больницу с отравлением? Такое ведь вполне возможно — не от каждой передозировки в морг попадают. Часто спасает рвотный рефлекс, включаемый переполненным химией организмом. Отчего родители не заметили смертельных симптомов? Все дети проживали и уходили из жизни в квартирах, в выходной день. А там долгого одиночества добиться проблематично.

Где брали рецепт? Кто продал столько снотворного сразу? Кто оплачивал?

На последний вопрос немного пролил свет «Динго».

Оказалось, что закупками занималась Звёздочка. В личных сообщениях она указывала места, где оставляла блистеры для каждого участника группы. Про оплату отшучивалась, сообщая о подаренных на Новый год деньгах и их ненужности в будущем. Кто она такая — школьник не подозревал, как, впрочем, ничего не знал и про остальных членов «Клуба самоубийц».

Полная анонимность, мать её... И это при том, что труп Звёздочки не обнаружен. В больницы тоже с подобной симптоматикой никто не поступал.

— Она? — стараясь говорить одними губами, — поинтересовался Антон

— По всему, — шелестом отозвался напарник. — Или он. Или оно, если из непризнанных меньшинств. Предлагаю для удобства оставить женский род.

Далее перешли к протоколам осмотра мест происшествия...

Спустя час Швец осмелился поинтересоваться:

— Фрол Карпович, мы не видим результатов вскрытия.

— Их ещё нет, — с тяжким вздохом отвлёкся от очередного документа шеф. — Умерли утром. Не поспели пока... ближе к ночи получим. Скоро совсем.

Окна в кабинете начальства, где пребывали инспекторы, отсутствовали, полностью переворачивая представление о времени. Иванов, в отличие от прилично одетых коллег, сидел в одних трусах, чётко выполнив поступившую около двух пополудни команду: «Лечь спать без промедления!» В эти апартаменты он мог попасть или во сне, или, в перспективе, по завершении земных дел, так как резиденция Департамента не имела представительства в привычном мире, пребывая где-то между жизнью и смертью.

— Можно ещё бумаги? — попросил напарник, придвигая к себе часть уже отработанных протоколов. — Хочу составить что-то вроде таблицы периода умирания. Проанализировать, сколько прошло от последнего общения усопших с роднёй до момента обнаружения тел.

— Держи, — перед Швецом лёг новый лист. — Как управишься — мне покажешь.

1611 год. Начало июня

Бить благородным оружием рябой не умел. Сабля рухнула вниз, рассекая мышцы, скрежетнула о кость. Плечо опалило болью.

Выгнувшись дугой, насколько позволяли путы, человек взвыл. Он не видел смысла терпеть, сжав зубы. Всё равно убьют, хоть проси, хоть умоляй. Понимал, к кому угодил в лапы, даже не в лапы... зверьё — оно добрее, гнушается мучить.

— Ах ты пентюх, — смешливо воскликнул Заруда. — Всю силушку пропил?

— Дык, — рябой с ненавистью посмотрел на лежащего под раскатистый гогот приспешников «батюшки», — мясист больно. А то бы я...

— Отойдь, пустомеля. — цедя сквозь давно утерянные зубы, к казнимому приблизился широкоплечий мужик с пустыми, мёртвыми глазами, ранее державшийся позади свиты. Достал из-за спины плотницкий топор. Примерился, привычно махнул, точно дрова рубил.

Лезвие глухо стукнуло о дерево щита.

— Годно?

Отрубленное новый палач за ненадобностью отпихнул ногой, по-хозяйски выглядывая пса, которому можно скормить свежатинку. Вспомнил, что с недавних пор нет тут собак, как и иной скотинки. Досадливо крякнул. Отошёл, уступая место суетливому выучню с верёвкой.

— Годно, — поспешно заверил седой, приседая на корточки и прижимая холодную, сухую длань ко лбу рычащего от страданий человека. — Пущай полежит. От его мук дело наше веселее пойдёт.

Только что туго перехваченная пояском культя рванулась вверх, силясь достать обидчика. Заруда рассмеялся, теперь уже открыто:

— Ишь ты... Тебя приголубить тщится... Силён, силён.

Но волхв его не слушал, вновь забормотав в усы непонятные речи. Что он вещал — никто из стоящих поблизости не понимал, да и не стремился. Волшба откровенно пугала мужиков, вытаскивая из памяти потаённые страхи, а за ними — слышанные от бабок россказни о леших, чертях, злых духах, что по ночам пьют кровь из живых и уводят глубоко в лес, заставляя вешаться на сухих деревьях.

— Зови, — даже главный лиходей ощущал замогильную стужу от колдовских наговоров, предпочтя убраться обратно, в избу.

За старшего ответил выучень, сноровисто прижимая окровавленную культю к нестроганым доскам.

— Кликнем.

Ватажники ушли, не оборачиваясь.

Начитав положенное, волхв достал из повешенной через плечо сумы маленький бурдюк татарской работы, распустил горло.

— Пей! — солоноватая, травяная жижа полилась в губы однорукого. Запузырилась, отторгаемая рваным дыханием, мутными струйками потекла по щекам. — Пей! Полегчает!

Человек послушно сделал несколько глотков, закашлялся. Боль действительно уходила, оставляя после себя огненное жжение сродни взятому в ладонь угольку из печки.

— Ты... — прохрипел он, — не волхв.

— Почему? — живо отозвался седой, убирая бурдюк и снова опираясь ладонью на голову привязанного, как на пень.

— Волхвы... богов славят. В голос. Все... Чтобы боги их... слышали...

Так и было. Несмотря на церкви, слово пастырское да проповеди бойкие, тёмный люд по-прежнему украдкой молился истуканам, чтя их служителей наравне с духовенством. Многие жертвовали последнее, ища помощи в вере предков.

Их редко кто осуждал, разве что митрополит с присными.

Сами бояре, тайно, дабы недруги доносчивые не прознали, наведывались в капища, прося разного, а деревенские попы хоть и поносили старые обряды, но шибко не усердствовали, идолов не ломали. За такое и красного петуха подпустить могли всему семейству, и притопить в омуте.

Отец терпящего казнь тоже подобным грешил. Когда мамка заболела — дневал в церкви, ночевал в лесу, поначалу вымаливая, а потом требуя здоровья для любимой. Не помогли ни те боги, ни этот, про которого всяк старается поминать как про надёжу и защитника, нося на себе крест.

Померла мамка, подарив сыну сомнения в том, что надо подставлять другую щеку обидчику и слушать, чего в церквях по книгам читают. Про старых богов и поминать нечего. Ушли они. Или умерли. К чему былое молитвами тормошить?

На себя надеяться надо.

Но волхвы ещё встречались. Бродили меж жилья, вещали всякое. Только на этого, седого они походили как бобёр на кречета. Те — громогласны, любят народ баламутить, этот — тих, старшим неперечлив, себе на уме.

— Не волхв ты, — повторил человек, глядя снизу-вверх на худое, довольное лицо.

— А кто?

— Колдун, — боль почти совсем ушла, позволяя говорить связно. — Кал и гной, псицей исторгнутый.

— А и колдун, — легко согласился седой. — Далее чё?

Лежащий запнулся, не представляя, что ему сказать. Заорать о том, кто промеж ватажных околачивается — на смех подымут. Заруда точно ведает, с кем его судьба свела. Не зря связался.