— Дурик, — вырвалось у Антона.

Домовой покосился, но промолчал. Сергей выразился помягче:

— Не от мира сего.

— Подходит, — связанный для удобства подтянул колени к груди. — Таким и прожил жизнь.

— Складно баешь, — начальство одобрительно шевельнуло бородищей. — Про отравительство и позабыли почти. Вертайся к сути.

— Особо рассказывать и нечего. У Охольского имелась дочь. Выросла, вышла замуж за Вячеслава Гашкова. Тоже имела склонность к знахарству и ведьмовству. Я с ней в дружбе жил. Достойная женщина. Интеллигентная, библиотекарем работала. Сын её, Генка, после армии с матерью общался мало. Она его навещала периодически, однако в личную жизнь до поры не лезла. И, вот как-то по её приезду, Генка обнаружился при смерти. Соль с кровью по всему дому попрятана. Нашёптанная... Мать сына выходила, а потом расследование провела. Оказалось, это Жижина Людка, из Рахматово, умертвить пыталась. Сходила к какой-то бабке, та ей инструкцию и выдала.

— С чего бы? — потребовал ясности Фрол Карпович. — По дури аль от обиды?

— Там глупо вышло, — домовой пренебрежительно дёрнул уголком рта. — Несмотря на странный характер парня, собирались уже свадьбу играть, как вдруг её младшая сестра, Зойка, соплюха совсем, завидуя чужому счастью, наплела про Генкины многочисленные измены. Фантазия у девочки оказалась богатая, язык подвешенный — сестра поверила.

— Понятно... Дальше!

— Генка выжил, получил от матери нагоняй и меня в придачу. Я отказывался, не хотел в Игнатовку перебираться, бросать свой привычный дом, но она цепь зачаровала, под крыльцо её к земле пристроила и уехала в слезах.

— Причина?

Ответил Фёдор не сразу. Помолчал, поигрывая желваками и точно определяясь, сколько можно рассказать, а сколько нет.

— Охольский для многих остался плохим. А я от него много хорошего видел.

Настала очередь Фрола Карповича призадуматься. Он хмурил брови, тёр подбородок, но делал это всё молча, без комментариев. Придя к каким-то выводам, буркнул:

— Что я не знаю про твоего Охольского?

— Колдун, знахарь, немного управлял чужим разумом... — начал перечислять задержанный, однако боярин его оборвал:

— Не то! Пошто служишь его семейству, аки цепной пёс?!

— Он кто-то вроде раба, Фрол Карпович, — тихо вмешался Швец, наблюдая за реакцией маленького мужчины.

Тот напрягся, но отрицать или отговариваться не стал.

Шеф кивнул.

— Я так же мыслю. Не по своей воле отравительствовал. Наказ выполнял. Правда?

— Да...

Антон, видя в начальстве понимание, всё так же негромко продолжил:

— Серёга, когда могилу осматривал, заметил проклятый предмет под землёй. Слабенький. Из него и эманации для соли брались. Что там?

Последнее адресовалось Фёдору.

— Ошейник, — нехотя выдавил он. — Хозяин меня перед Первой мировой изловил. В слуги назначил. А чтобы я себя вёл смирно, привязал.

— Каким образом? — незаметно роль задающего вопросы перекочевала к призрачному инспектору.

— Обыкновенным, — грустно усмехнулся домовой. — Отвар из особых трав, жертва, ещё что-то... я не колдун, плохо разбираюсь. Потом мы неожиданно подружились. Хотите верьте, хотите нет, но так случилось. В ночь, перед расстрелом, он меня хотел отпустить, прощенья просил. А я в ответ поклялся семью его беречь. И от предложенного подарка отказался. Тогда мне казалось, что я поступаю правильно.

— История с Жижиными?

— Чистая правда. Дочка моего хозяина... и друга знала про ошейник. Вот только при всей её интеллигентности, жёсткая была женщина. Когда всплыло о проделках младшенькой и поступке старшей, сгоряча захотела их на тот свет отправить. Генка отстоял... Упросил не обижать. Тогда она взяла с меня слово, что если ещё хоть одна попытка...

— Гашкова что, действительно дважды пытались прикончить? — поразился Сергей, прерывая хранимое до этого молчание.

— Самое смешное, да. Зойка, как подросла, назло сестрице парня начала обхаживать. Позлить хотела. Мол, я твоего бывшего себе заберу. Кокетничала, глазками стреляла, намёки делала. Тот и повёлся, как телёнок... А когда ей надоело, тоже с солью поиграться решила. Ради развлечения, посмотреть, правда сработает или Людка дурью маялась? Заговор где-то узнала... Пришла в дом, рассыпала тайно. Я всё видел и меры тут же принял.

— Такая язва? — неподдельно удивился шеф, и Иванов ответил за домового:

— Та ещё сволочь. Я с ней общался.

Напарник утвердительно качнул головой:

— Редкая жаба. Она и сейчас людям нервы расчёсывает.

Лирическое отступление быстро закончилось под басовитый рокот боярина:

— Что потом?

— Генкина мать об этом узнала. Не от меня, — акцентировал Фёдор. — Зойка сама раззвонила по всей округе. Считала, что забавно пошутила. Пошла к Жижиным, поскандалила, наговорила лишнего. Отец сестёр вызверился, и хотел Генке череп проломить. С топором заявлялся... Младшенькая ему наплела с три короба про то, как бывший Людкин ухажёр её хотел обесчестить в укромном углу и прочую чушь, а тот родной дочери поверил, естественно... Генку спасло только то, что он в район уехал, по делам. Мать разбиралась, она ещё тут гостила. Когда взбешённого родителя выпроводила, меня позвала и потребовала исполнить клятву, данную её отцу. Сгоряча хотела, чтобы я прирезал всех обидчиков. Одно слово, мать...

— Короче.

— Можно и короче, — не стал спорить домовой. — Я не хотел ничьей смерти. Да, дуры, да, нехорошо вышло. Но убивать... Чтобы хоть как-то успокоить разгневанную дочь хозяина, отговорить от мести, согласился, но с условием, что сам выберу место и время. Кое-как убедил.

— И сколько ты им отмерял до исполнения приговора?

— Первоначально? Семьдесят пять лет жития. Правда, умолчал об этом.

— А если бы умерли? До такого возраста ещё дотянуть надо.

— На то и рассчитывал. Генку на север спровадил, вахтовиком, сам тут остался. Надеялся, позабудется. Его мать ещё несколько раз приезжала, но уже не так свирепствовала. Успокоилась. Или поумнела. Напоминала про зарок, однако больше по старой памяти, чем действительно смерти жаждала. Когда Гена умер, она ещё живая была. Успела к самым похоронам. Тихонечко у сыновьего изголовья постояла, простилась, местные на неё и внимания не обратили. Имущество обсуждали, кому что достанется. Прямо у могилы переругались... А она в гроб мой ошейник засунула. Вечером, перед отъездом, вызвала меня и напомнила про клятву. Про проклятие сообщила, наложенное на ошейник. Смысл прост. Если хоть одна из сестёр умрёт без отмщения, то я... Знаете, она так и не придумала, чем наказать. Сердцем закляла. Я почувствовал. Что-то страшное... — косая усмешка покорёжила маленькое лицо. — Морозно говорила, как последнюю волю излагала. Считала, что из-за этих сестриц у её сына семейное счастье не сложилось.

— Ну а ты? — с несвойственным ему сочувствием подтолкнул рассказчика боярин.

— Честно ответил, что не хочу смертей. Просил забыть, отступиться. Упирал, что девкам и так чуть-чуть осталось. Покаялся в старом обмане, про то, что о семидесяти пяти годах не признался, о надеждах своих, что всё позабудется. Но старые люди упрямы, да и подкосил её уход Геннадия... Она настояла. Отвертеться я не мог. Слово дадено, нарушать нельзя.

— Почему? — не понял Иванов. — Как я вижу, все Гашковы умерли. Ты никому ничего не должен.

— Потому что они были моей семьёй. Я — последний из них. Других Гашковых-Охольских нет.

У инспектора перехватило дыхание. Он, на долю секунды, представил на месте Фёдора Машку, припомнил всю ту заботу, всю ту родную нежность, которыми кицунэ старалась наполнить каждый миг его жизни, и внезапно для себя осознал: «А ведь она тоже бы сдержала слово. Наплевав на всё».

Грёбаная евгеника... Повыводили ронинов(*).

Мотивация домового всё более становилась объяснимой.

— И один чёрт попробовал всех обмануть. Рискнул дать Жижиным дотянуть до старости. Они замуж повыходили, детей нарожали... Женщины дотянули до семидесяти пяти каждая? — задержанный нехотя кивнул. — А потом сделал то же самое, что и сёстры. Они должны были догадаться, что им подкинули... Но не смогли. Не заметили или забыли.