– Есть новости. Хотелось бы поговорить.

– Я к вам? Или вы ко мне?

– Обычно так спрашивал Петрова Ильф, когда они созванивались на предмет поработать. Могу я к вам.

– Превосходно! – обрадовался Люсин. Ему смертельно не хотелось никуда идти. Прилив беспокойной энергии, который он ощутил в вестибюле, отхлынул. Пузырящаяся пена истаяла и без остатка впиталась в ноздреватый, светлеющий на глазах песок.

«Как бы и на самом деле не заболеть», – подумал он, смыкая воспаленные веки.

Голова приятно покруживалась, его увлекало с собой и ненавязчиво укачивало какое-то сильное течение. Вспыхнули в красноватой мгле колючие бенгальские искры, жидким зеркалом загорелось море, и все наполнилось многоголосым гулом, словно вырвался вдруг на волю шум, запечатанный в морских раковинах. Люсин увидел себя с лунатической улыбкой скользящим сквозь пеструю сутолоку запруженных улиц. Мелькали белозубые улыбки, тропические цветки, приколотые к смоляным волосам, лоснился желтый и густо-фиолетовый шелк одежд. Прямо на него, призывно и плавно покачиваясь, шла женщина с корзиной фруктов на голове, но, прежде чем он успел восхититься тем, как удивительно сочетается фиолетовый цвет ее сари со смуглым лицом и узкой полоской открытого тела, кто-то ухарски свистнул и гаерским голосом прокричал: «Ишь ты, куда надумал! Гриппозным в Бомбей нельзя!» Тут все смешалось, пугающе переместилось и покорежилось, а невидимый голос все выкликал его, Люсина, из толпы: «Ишь ты! Ишь ты! А ну-ка давай отсюда, проваливай!». – «Нет-нет, – пробовал сопротивляться Владимир Константинович. – Это вовсе не грипп никакой, грипп у нас давно отменили приказом горздрава за номером триста шестьдесят шесть, и болею я от колбасы…» Но его даже и слушать не стали. «Чего же ты тогда в санчасть за таблетками побежал? – продолжал публично позорить Люсина нахальный голос. – Видали такого мнительного?» Тут Люсин окончательно сдался и сник. Он и впрямь был очень мнительным человеком, и малейшее недомогание тотчас пробуждало в нем самые худшие опасения. Не боли, не страданий телесных боялся он и даже не смерти, о которой не думал обычно, воспринимая конечную неизбежность ее с равнодушием стоика. Его страшила одна только больница. Он жил одиноко и для подобного суеверного почти ужаса, казалось бы, не существовало причин. Но он боялся и знал за собой этот грех, с которым даже не пытался бороться, раз и навсегда признав свое полное поражение. И так ему больно вдруг сделалось, так беззащитно, что он сквозь стиснутые зубы мучительно застонал.

– Что это с вами, дорогой мой? – услышал он сквозь сон.

– А? Кто? – Застигнутый врасплох Люсин уставился на Кострова испуганными неразумными глазами. В ушах засвистел прилив, и с рокотом накатывающейся волны к нему прихлынул напрочь забытый, но тем не менее привычный неизменный мир. Сузились и стали на свои места оклеенные пластиковыми обоями стены, возникло окно и ветка липы за ним, один за другим повыскакивали из небытия облупившийся сейф, новехонькая финская стенка и, наконец, полированная доска стола, на котором он спал. – Я, кажется, заснул? – Он виновато заморгал, непроизвольно потянулся и вдруг ощутил себя не только здоровым, но и отдохнувшим. – Сколько же я, интересно, проспал? Подумать только: всего семнадцать минут! – Глядя на часы, он покачал головой.

– Иногда бывает достаточно и пяти, – понимающе поддакнул Костров.

– Мне снилось, что я заболел. – Люсин едва поборол зевоту. – Но ничего подобного! – Как мальчишка, демонстрирующий мускулы, он согнул руку в локте. – Здоров!

– Конечно же! – Костров сел напротив. – Просто переутомились.

– Пустяки. – Люсин окончательно пришел в себя. – Какие новости, Вадим Николаевич? – Он притянул к себе перекидной календарь и выдвинул стержень шариковой ручки.

– Помните, вы мне дали некоего Мирзоева?

– Как же, Вадим Николаевич, отлично помню: басмач-антирелигиозник. Он вас заинтересовал?

– Как вы на него вышли?

– Очень просто. Он был в числе тех, кто посещал НИИСК.

– И только-то?

– Нет. Он «Мамонт», то есть, простите, его фамилия начинается на букву «М», а в алфавитном списке, который нашли в лаборатории Ковского, не хватало как раз соответствующей страницы. Ее просто-напросто кто-то вырвал, естественно, мы проявили повышенный интерес к «Мамонтам». Их оказалось четверо. Трое практически вне подозрений.

– Понятно. – Костров распечатал пачку «Тракии».

– Кончились «БТ»? – спросил Люсин, закусывая мундштучок. – Я – как тот бедняк в «Ходже Насреддине», который нюхал дым чужого шашлыка. Что у вас есть на Мирзоева?

– Он определенно связан с гранильной фабрикой.

– Это уже интересно! Похоже, эхолот пишет косяк! А, Вадим Николаевич?

– Скажу даже больше. – Костров глубоко затянулся. Обозначились тени на щеках. – Это именно он периодически звонит Ковской и справляется насчет Аркадия Викторовича.

– Да у вас действительно потрясающие новости! – Люсин бросил мундштучок назад в ящик. – Полагаете, от него все и идет?

– Еще не знаю. Возможно, он только посредник. Если мы сумеем доказать, что в НИИСКе действительно делали из простых алмазов оптические и окрашенные, то он у нас в руках, а там и вся ниточка потянется.

– Попробуем… Но вы уверены, что именно он служит передаточным звеном между мастерской и НИИСКом?

– Абсолютно. Он связан и с теми и с теми. Наши вышли на него еще до вас. И именно со стороны мастерской. Понимаете? Теперь кольцо замкнулось.

– Ясно… А как вы засекли, что звонил именно он?

– Вот. – Костров вынул из папки несколько зираксных отпечатков, где на сером зернистом фоне явственно виднелись сложные узоры, образованные тонкими пунктирными линиями.

– Что это? – заинтересовался Люсин и разложил отпечатки веером.

– Фонограммы.

– Постойте, постойте, Вадим Николаевич! Это, случайно, не по методу доктора Керста?

– Совершенно справедливо. Пленки с записью телефонных разговоров мы пропустили через звуковой спектрограф Керста.

– А я и не знал, что метод уже внедрен в практику. – Люсин, пряча зевок, прикусил губу. – Вообще-то удивляться нечего. Впервые его использовали в судебном разбирательстве, кажется, еще в шестьдесят шестом году. Но, честно говоря, я просто не ожидал, что он так скоро дойдет до нас. Вот уж сюрприз так сюрприз!.. Напомните мне, пожалуйста, принцип этой штуки. Хочу все знать, как говорится. В порядке самообразования. На будущее.

– Значит, так. – Костров повернул к себе календарь и набросал принципиальную схему. – Всякий произнесенный звук складывается из сотен различных колебаний. Действие прибора основано именно на таком принципе. При анализе звуков прибор «настраивается» на каждую из частот точно так же, как приемник на определенную станцию. Настройка осуществляется магнитной головкой, скользящей вверх и вниз по участку неподвижно закрепленной пленки и за каждый проход отбирающей небольшую группу частот. Настраиваясь на определенную частоту, головка приводит в движение иглу, которая изображает частоту в виде волнистой линии на электрочувствительной бумаге. На полученном таким образом отпечатке вертикальные перемещения показывают частоты. Громкость выражается насыщенностью окраски линии – чем громче, тем точнее линия изображения.

– Голосовой узор столь же индивидуален, как и кожный? – Люсин задумчиво обводил скрепкой причудливые изолинии фонограммы.

– По всей видимости, так. Нельзя, конечно, априорно утверждать, что на земле нет двух людей с одинаковыми голосами, но…

– Более того! Нам точно не известно, что нет двух людей с одинаковыми пальчиками. И что из этого? В картотеках всех стран мира хранятся миллионы отпечатков, и еще не было случая, чтобы среди них нашлись одинаковые. Нет, Вадим Николаевич, фонография замечательная штука! Уверен, что она поможет вывести на чистую воду всяких радиохулиганов и телефонных анонимщиков. Лично я голосую «за».

– Я тоже. – Костров спрятал отпечатки.

– Давайте попробуем прикинуть, чем мы располагаем. – Люсин вырвал из календаря чистый листок. – Насколько я вас понял, неясными остались два момента: источник левых, если можно так сказать, алмазов и механизм превращения их в цветооптические. Так?