В такой именно период затяжной апатии, наступившей после бурного взлета деятельности, он решил отпустить Псамметиха. Лучшие из приближенных говорили, что шахиншаха растрогала встреча Псамметиха с бывшим номархом и слезы пер-о. По крайней мере, им хотелось, чтобы это было именно так. Великодушного Кира трудно было забыть.

Возможно, какая-то доля истины здесь присутствовала. Но вернее всего, Камбиз просто перешел из одной фазы в другую, когда угасло радостное возбуждение, рассосалась тоска и ничего не осталось в сердце, кроме оцепенения и пустоты.

– Я покидаю твой дом, – сказал он Псамметиху, – и ухожу к себе в лагерь, чтобы жить в походном шатре, как мой отец. Скоро мы все уйдем из этого города, где так омерзительно воняет речная тина и даже крокодилы, разинув пасть от расслабляющей лени, по целым дням валяются на песке. Платите нам по-прежнему дань, и мы больше не станем враждовать.

– Не могу благодарить тебя, шах Камбиз, после всего, что ты сделал со мной, но и неблагодарным не желаю остаться. Возьми этот перстень. – Псамметих снял с пальца кольцо из зеленого золота, изображающее двух сплетенных хвостами кобр, целующих солнечный диск, с камешком того непередоваемого красного оттенка, каким светится на исходе дня хорошее вино. – Я носил его по праву верховного жреца. Жизнь моя на исходе. Пусть оно принесет тебе удачу.

– Отдай его обратно, – посоветовал Прексасп, который, с тех пор как тайно умертвил по указанию царя нескольких военачальников, возвысился и стал вторым лицом в государстве. – Этот камень приносит несчастье, шахиншах.

– Почему ты так думаешь?

– В святилищах вавилонской Эсагилы мне рассказывали, что таким вот красным камнем Даниил написал перед Бельшат-саром огненные слова, что он измерен, взвешен и разделен.

– И только-то?

– Вспомни, что случилось потом, шахиншах! – В словах Прексаспа явственно прозвучала угроза. – Бельшат-сар погиб под мечами, а Вавилон пал под ударами непобедимых воинов твоего отца, несравненного Кира, царя стран.

– Глупец! – зловеще усмехнулся Камбиз. – Напротив, камень принес нашему роду счастье. Разве взятие Вавилона не самая великая из побед отца? И я сам тоже теперь вавилонский царь. А Бельшат-сара мне ничуть не жаль. Он был нашим врагом.

– Хуже, шахиншах. Он был врагом Бэт-эля – дома божьего, который разграбил его отец Набонид. Он пил вино из священных сосудов и озарял свои оргии светильниками семи планет. Теперь, когда ты взял назад данное Киром, царем стран, разрешение на отстройку храма, камень для тебя стал неблагоприятным. Откажись от него.

– И не подумаю! – Чем больше уговаривали Камбиза, тем упрямее он стоял на своем. – Мне не страшны ни коровы, ни кошки, ни крылатые быки-керубим с царскими головами. Тем более не побоюсь я невидимого бога… А как вообще попал перстень к Псамметиху?

– Халдейские маги считают себя старшими братьями здешних. Разве ты не знаешь, что они пытались толкнуть Кемт на войну с нами? Незадолго до падения Вавилона в подземном храме Тота близ Фив состоялась встреча представителей обеих священных коллегий. Кольцо, я думаю, осталось тут именно тогда.

– А как заставить его светиться? – Камбиз с интересом повертел перстень в руках, но никаких чудесных свойств камень в солярном круге не проявил.

– Спроси в Эсагиле, царь Вавилона, царь стран. – Прексасп взял кольцо у Камбиза и, согнув пальцы трубочкой, приставил к глазу. – Нет свечения! – сказал он, вглядываясь в темноту. – Неведома мне тайна сия.

– Есть ли она вообще?

– Так говорят маги, шахиншах. Ты обратил внимание на медную проволоку, которая тянется от здешнего храма Озириса-Сераписа к загородному святилищу Птаха?

– Нет, – заинтересовался Камбиз. – Но я непременно велю забрать ее в счет дани!

– Не трогай магов, государь. Они коварны и мстительны. Жрец Мардука-Бэла в Вавилоне рассказывал мне, что по проволоке перетекает сила, наливающая камни неистовым светом.

– Не нравишься ты мне что-то последнее время! – Камбиз подозрительно покосился на побледневшего визиря. – Глаза у тебя какие-то нехорошие, бегают все… Замыслил дурное или просто боишься?

– Боюсь, шахиншах, – честно признался Прексасп.

– Тогда поди прочь! – Камбиз ударом ноги оттолкнул его. – Мне трусов не нужно. И не показывайся на глаза, пока я не решу твою судьбу.

– Смилуйся, царь стран! – Прексасп плюхнулся властелину в ноги. – Только о твоем благополучии и пекусь! – пресмыкаясь по земле, целовал он шитые золотом сапожки Камбиза.

– Я подумаю. – Шахиншах наступил ему на голову. – Услать тебя в согдийскую сатрапию? – размышлял он вслух. – Или сделать евнухом?

Прексасп молча терпел, перхая, сглатывая кровь, сочившуюся из сплющенного носа. Что заставило его столь неосмотрительно противоречить тирану? По всей видимости, действительно страх. В этой непонятной стране, под леденящим взглядом звероголовых богов, затаивших недоброе, подстерегающих каждый неверный шаг, персы чувствовали себя неуверенно. Гнетущий ужас, который распространялся вокруг Камбиза, приобрел под вещим небом Кемта черты массовой истерии. Она пробуждалась внезапно, без всяких видимых причин, и, ширясь, как волна от брошенного в водоем камня, захватывала всю царскую ставку. Бежала от шатра к шатру, толкая на безумные поступки знатных военачальников и простых копейщиков. Дисциплина в войске падала день ото дня. Дело дошло до того, что стражники из царской сотни стали напиваться, находясь в карауле. Резко возросло число смертей, нелепых, чудовищных, временами необъяснимых. Приниженная страна роптала. Дикие выходки персов рождали ответное сопротивление, исступленное и беспощадное. Всеобщий страх от этого только усиливался.

Сколь ни безумен был Камбиз, но и он понял, что его верный визирь находится на грани умопомешательства, и оставил его на время в покое. Он вспомнил о Прексаспе только тогда, когда одно за другим стали вспыхивать в захваченных городах восстания. Первое, что пришло на ум шахиншаху, был террор. Еще более ожесточенный и бессмысленный. Ему самому стало страшно, когда он попытался представить себе, во что это выльется. Кольцо страха сомкнулось. Но долго размышлять Камбиз не привык. Он привык действовать. И он начал действовать, поручив Прексаспу убрать Псамметиха и окончательно искоренить династию.

Визирь передал пер-о приказ шахиншаха умереть и вручил ему чашу с бычьей кровью. Тот мужественно осушил ее до дна и бездыханным упал на пиршественное ложе, ставшее смертным.

Так описал конец Псамметиха вездесущий Геродот. Но рассказ его внушает недоверие. Недаром отравление Псамметиха стало предметом ожесточенных дискуссий, которые продолжаются и поныне. В том, что бычья кровь нисколько не опасна для организма, сомневаться, конечно, не приходится, хотя Плиний, а за ним и натуралисты средневековья утверждали противное, ссылаясь на того же непогрешимого Геродота. Многие комментаторы считали, что под словами «бычья кровь» следует подразумевать название какой-нибудь ядовитой алхимической соли или безусловно смертельной металлической окиси. Возможно, в этом есть какое-то рациональное зерно. Не менее убедительны, однако, и другие доводы, согласно которым под бычьей кровью надо понимать именно кровь быка, но содержащую отраву мгновенного действия. Это вполне вероятно. Удивительно все же, что Геродот ни словом не обмолвился ни о каком яде. А уж он-то должен был дознаться!

Уместно поэтому привести еще одно соображение, которое находится в полном согласии со свидетельствами древности. Но сначала необходимо сказать несколько слов о том, что вообще значила бычья кровь для Псамметиха – царя, первосвященника, живого бога. Прежде всего он должен был увидеть в смертной чаше еще одно, на сей раз неслыханное надругательство над его верой. Ранее он и помыслить не мог, что кто-то способен выпить кровь быка, кровь священного бога Аписа! Теперь ему самому предлагали совершить непростительное святотатство.

Геродот, конечно же, был прав! Бычья кровь уже сама по себе, без какого-либо специального яда, могла мгновенно убить пер-о. Так оно и случилось. Точнее, его убила мысль, что он уничтожает свою душу, свою посмертную Ка.