взломать черный ход (дверь заколочена изнутри).

F. Если условие E невыполнимо, Pf. Проникновение затруднено?

проникнуть в дом через трубу камина.

G. Если условие E невыполнимо, Pg. Проникновение возможно?

залезть в окно. Если нельзя вырезать или тихо выдавить стекло извне, удалить замазку.

H. Похитить N и его вещи. Ph. Похищение состоялось?

K. Если обстановка позволяет, Pk. Обстановка позволяет?

вмазать стекло на место.

L. Покинуть объект.

– Вы согласны с этим? – спросил он, после того как Люсин прочитал запись. – Все понятно?

– В принципе да… Мне не совсем ясно только, зачем понадобились вам D, E и F, если достоверно известно, что в дом залезли через окно, а не через камин, а на дверях не обнаружены следы взлома?

– А как, по-вашему, действовал преступник? Он что, сразу же решил вынуть стекло, заранее отбросив другие, быть может, более легкие варианты?

– Нет, конечно, он, видимо, все разведал, изучил.

– Значит, он все же имел в виду, хотя по размышлении и отбросил то, что мы обозначили позициями D, E, F? Так?

– Так, – вынужден был признать Люсин.

– Чего же вы тогда хотите? Как иначе можно записать логический ход противника, как вы называете, – его почерк?

– Вы правы. Гурий. Я принимаю вашу запись.

– В таком случае, весь ход событий может быть представлен следующим образом.

Гурген взял у Люсина запись и вывел итог:

(см. прилагаемый рисунок)

– Понимаете? – спросил он, перебрасывая обратно листок. – Если условие исполнено, стрелка направлена вверх, и соответственно наоборот. Алгоритм как бы назначает очередность возможных операций и управляет ею.

– Прекрасно, – сказал Люсин. – А что дальше?

Он понимал смысл проделанных Гургеном операций, хотя и было ему не совсем ясно, зачем нужна вся эта буквенная алгебра с ее системой стрелок, когда сама картина преступления предельно проста. Видимо, этого требовала специфика машинного интеллекта.

– Советую взять этот способ на вооружение. Он удобен для детального анализа самого преступления и подготовки к нему, манеры проведения операции, сокрытия следов и так далее.

– Да, – согласился Люсин. – На первых порах, когда преступник неизвестен и многое еще не ясно, приходится строить слишком много гипотез. Здесь легко впасть в ошибку, а логическая запись все же как-то дисциплинирует… Но что же последует дальше, Гурий?

– Это уже наша забота. Алгоритм преступления есть. Общую формулу ничего не стоит вывести, а там уже как получится…

– Не понял! – Люсин непроизвольно воспроизвел интонацию генерала. – Что значит – как получится? Я понимаю, что формулы нужны не только для машины, но и для нашего брата сыщика. Одно дело – протоколы, которые каждый пишет по-своему, где масса неясностей и разночтений, другое – формула с ее железной определенностью и отсутствием полутонов. Только «да» и «нет» и никаких «может быть». Сама по себе она в расследовании не поможет, хотя и необходима для унификации преступлений, для записи их на ваши ленточные барабаны. Но я хочу знать, что вы станете делать со всей этой писаниной. Я как себе представлял?

– Ну-ну, интересно, – поощрил Гурген.

– Вы вводите формулу в компьютер, и он тут же выдает все аналогичные варианты, как это имеет место с дактилоскопией.

– Очень хорошо. Вы правильно себе представили нашу работу. Собственно, в машину закладывается не сама формула, а ее цифровой код, но суть от этого не меняется. Вы на высоте.

– Значит, вы заложите данные в машину?

– Выходит, так. – Гурген недоуменно выпятил губу. Похоже было, что он перестал понимать Люсина. Не знал, чего он еще от него хочет.

– Но какой в том смысл? – Люсин упорно гнул свое. – Насколько мне известно, картотеки преступлений, как таковой, не существует. Картотека преступников есть, дактилоскопическая коллекция – тоже, но кодирование преступлений…

– Вот вы о чем! – догадался Гурген. – А мне невдомек… В известном смысле вы правы, Люсин. Работы по унифицированному кодированию всех преступных деяний еще далеко не закончены. Но как вы думаете, почему я тогда взялся за ваши Жаворонки? Чтобы голову вам заморочить?

– Нет, но…

– В том-то и дело! Всякое исследование начинается с наиболее характерных, отличающихся резко индивидуальными свойствами случаев. Разве не так? Мы тоже брали за основу не одни карманные кражи и не убийства из ревности. Поэтому если при разборе карточек кто-нибудь наткнулся на сходный случай со стеклом, то я почти уверен, что его включили в программу. Понимаете? – Гурий отложил ручку.

– Не до конца… Я как рассуждал? Случай действительно уникальный. Индивидуальность, профессионализм тут налицо. Не может быть, думаю, чтобы никто не вспомнил в этой связи артистов, авторов, так сказать. Но ход моих мыслей ясен. Я-то от дела исхожу, от преступления, а вы? Вам-то зачем за такой именно случай цепляться? Почему с банковских сейфов не начать?

– Я же объясняю вам, чудак-человек, что ваш случай исключительно неординарный! Много ли вы знаете «домушников», которые вставляют потом стекла? То-то и оно! Здесь, грубо говоря, узкий круг специалистов, и нам поэтому куда легче попасть в точку, угадать. Нет, мы не могли пройти мимо такого случая. Работа предстоит большая, средств много требуется, а отношение к нам еще скептическое, особенно у зубров, поэтому нам ошибаться нельзя. Уверяю вас, хотя это между нами, что мы в первую голову отбирали то, что сулит больший успех. Начинать надо с удач, Люсин. – Гурген рассмеялся. – Банковский сейф я бы, может, от вас и принял, но с убийством из ревности или в состоянии аффекта ко мне и не суйтесь.

– Что это вы так против ревности настроены?

– А вы как думаете?

– Наверное, потому… – Люсин задумался. – Потому, наверное, что подобное деяние совершают кто как бог на душу положит и преимущественно раз в жизни?

– Вновь отдаю вам должное. – Гурген привстал и раскланялся. – Совершенно справедливо! Такой профессионал, как ваш стекольных дел мастер, отработал свои приемы до тонкости, не раз и не два был в деле, и поэтому почти наверняка можно сказать, что стоит на учете в нашем диспансере.

– О, в этом-то я уверен! Оставь он пальчики, мы бы уже знали его ФИО и прозвище, а так приходится надеяться, что кто-то из ваших программистов польстился на экзотику и закодировал сего народного умельца.

– Надейтесь, Люсин, надейтесь, а мы пока будем вычислять вариабельность. Когда-нибудь, я уверен, на машинах запишут весь комплекс характеристик каждого человека, и преступность исчезнет. Потеряет всякий смысл.

– Вы хороший кибернетик, Гурий, но тут вы загнули. Криминолог из вас никакой. Преступление – это пережиток, который отмирает. – Люсин расстегнул верхнюю пуговицу халата – в «аквариуме» было душновато. – Да и преступлений, видимо, станет меньше, потому что сознательность возрастет. Но насчет следа вы правильно сказали. След всегда остается. Хоть какой-нибудь! Важно лишь суметь увидеть его. По теории игр, если я верно понимаю, партнеры мыслятся примерно равными, но в нашей игре преимущество всегда на стороне следователя. Даже если преступник умнее его, тоньше, изобретательнее. И все дело в следах. Они всегда сугубо индивидуальны, потому что оставил их человек, а не бог и не дьявол. Одинаковых людей нет: голос, волосы, отпечатки пальцев и губ, кровь и все выделения внешней секреции сугубо индивидуальны.

– Это-то и надо закодировать.

– Верно, надо… Но я о другом. Понимаете, когда я вхожу в комнату, где совершено преступление, то всегда испытываю нечто похожее на страх. Боюсь нарушить, примитивно говоря, стереть следы. Ведь он же дышал здесь, тут испарялся его пот, падали на пол волосы или чешуйки с головы. Может быть, он подходил к окну и на стекле сохранились невидимые капли кожного секрета, по которому можно определить группу крови. Или он закашлялся, тогда должны остаться крохотные брызги слюны. Пусть он только чихнул или уронил слезинку – все равно, если он был в этой комнате, то она буквально дышит им, хранит его флюид, неповторимую оригинальность. Только как увидеть все это? Как различить?