За отведенным ему столиком уже сидели трое: две женщины и мужчина.

Есть во всех домах отдыха, в любого ранга санаториях и на курортах эдакая удивительная категория людей, повсюду появляющихся первыми, — их словно вечно мучит опасение, что в чем-то их уж непременно обделят, чего-то там недодадут, а то, глядишь, и вовсе облапошат, так что надо быть все время начеку и быстро упреждать очередную каверзу судьбы. Такие личности всегда приходят незаметно, а потом пытливо-терпеливо ждут.

Невский вежливо кивнул своим соседям и занял пустующее место — у прохода.

Над столом тотчас повисло цепкое, гнетущее молчание.

Невский поерзал на стуле, располагаясь поудобнее, затем с немалой церемонностью пригладил бороду и, чуть склонив голову набок, не таясь, внимательно-безразлично оглядел каждого из сотрапезников.

Мужчина как-то сдавленно вздохнул и принялся нервно поигрывать вилкой.

На вид ему было лет под семьдесят. Еще вполне крепкий, жилистый и загорелый, он был облачен в домашнюю пижаму — то есть в нечто, по традиции сатиновое, мундирно-спального покроя, ядовито-канареечного цвета, однако без доисторических полос. Выражение носатого лица имел настырно-плаксивое подобных типов Невский беспричинно недолюбливал всегда.

Женщины же смотрелись сущими двойняшками: обе — лет шестидесяти или чуть побольше, крупно-дородные, фальшиво-облондиненные, подрумяненные, в почти одинаковых розовых, без выреза, на пуговках до горла платьях — только у одной был слева приколот золоченый паучок, а у другой справа серебристый жучок.

Они сидели и томно шевелили подведенными бровями, со смиреньем опустивши взоры долу.

Потом, истомившись и якобы незаметно, сняли туфли под столом и кротко одернули края рыжей скатерти.

— Гм-м. — сказал Невский с тихим, но отчетливым неодобрением. — Гм-м. Э-э, м-да.

Мужчина моментально воспринял это как ненавязчивое приглашение к знакомству и началу замечательно-толкового застольного разговора и заметно воодушевился.

Он выпрямился на стуле, точно прилежный ученик, готовый отвечать урок, отложил вилку и преданно взглянул на Невского.

Тот сделал вид, будто ничего не заметил.

Не то чтобы ему совсем уж неприятно было затевать разговор — просто эдакую публику он знал неплохо и не видел никакого интереса для себя в общении с нею.

Все же годы известности и вращения в достаточно элитных сферах наложили на него печать: он сделался в определенном смысле снобом.

Многим это нравилось.

— Сегодня поступили, да? — решился, наконец, сосед и ждуще улыбнулся, обнажая белоснежные вставные зубы.

Невский сдержанно кивнул.

— А я тут — уже целую неделю. Превосходно! Каждый день, перед обедом, бегаю — от дома и до дуба. Видели дуб? Такой весь из себя — толстовский, чудо!..

— Где?

— Как — где?! На территории! Мне за территорией делать нечего, совсем. Я, значит, бегаю до дуба. Иногда — обратно. Моя фамилия Лазаретов, — сосед церемонно привстал со стула и протянул Невскому твердую ладонь. — Прошу не путать с Назаретовым. Меня всегда путают. Ха-ха!.. Буквы, знаете, переменяют. А я не обижаюсь. Я — Лазаретов. Бегаю до дуба, каждый день. Вы не бегаете, нет?

— Увы. И, кажется, не собираюсь.

— Жаль, — огорчился Лазаретов. — А то бы — вместе. Да. Вас, кстати, как зовут?

— Невский. Михаил Викторович.

— Богатая фамилия. Историей пахнуло. Исключительно приятно! — умилился Лазаретов.

— А я — Виолетта Прохоровна, — тонким голосом сказала дама, что сидела справа. — Очень хорошо.

— Что — хорошо? — не понял Невский.

— Вообще. Так интересно жить! Особенно теперь.

— Жить интересно, милочка, всегда! — сварливо отозвался Лазаретов. Вот как сбегаешь до дуба.

— Дался он вам, этот дуб!.. Неужто ни о чем другом нельзя поговорить? Ведь каждый день.

— Да, каждый день! Покуда не помру.

— Илья Ефимович, ведь вы же за столом! — страдая, возмутилась Виолетта Прохоровна. — Зачем же портить людям аппетит?!

— Уж вам испортишь, — тихо огрызнулся Лазаретов.

Дама, что сидела справа, наконец дождалась паузы и моментально басом отрекомендовалась:

— Евфросинья Аристарховна. Очень рада познакомиться с достойным человеком. Я с детства вообще-то — Вильгельмина Хрюковна Пулярко, но знающие люди по секрету посоветовали мне имя-отчество сменить. Ну. чтобы было проще. Помните: борьба с космополитами, такое непростое время?.. А фамилия — красивая. Она осталась. Видите, как в жизни происходит?..

Невский покивал в ответ: мол, вижу и сочувствую от всей души, а сам подумал: "Проще. Ишь как завернула! Не один ли дьявол — Евфросинья, Вильгельмина! Тоже мне, сподобилась!.. И отчество какое приспособила себе взамен родного. Неужели ее папочку и вправду звали Хрюком? Вот имена дают на матушке-Руси!.. Да я б из принципа такое отчество оставил!"

— Из столицы пожаловали или как? — меж тем задумчиво спросил Лазаретов.

— Из Москвы. Собираюсь подлечиться.

— Такой молодой — и уже в санаторий, — жалостливо молвила Виолетта Прохоровна.

Лазаретов тотчас же воспрянул духом и с готовностью раскрыл было рот, чтобы со вкусом и подробно обсудить столь занимательный и во всех отношениях поучительный вопрос, однако, к счастью, разговор на том прервался.

К их столу, так что они даже не услышали, подошла официантка с подносом.

Невский поднял глаза и тут с удивлением обнаружил, что перед ним стоит Лидочка, недавняя его попутчица.

— Ну вот. Еще раз — с добрым утром, — сказала она, мило улыбаясь.

— Да уж с добрым, это — непременно, — отозвался он. — Но. как же так?..

— Что делать, — вздохнула она. — Отдыхающих много, а подавальщиц не хватает. Не вводить же самообслуживанье! Вот и приходится помогать. А вы, небось, решили.

— Вовсе нет, — пожал плечами Невский.

Весь этот разговор Евфросинья-Вильгельмина Аристарховна выслушала с крайним неодобрением, однако промолчала.

Было ясно: эта смиренная женщина — из тех, кто блюдет нравы. Постоянно и везде, ревниво. Активистка-комсомолка старой, еще сталинской закваски. Без таких людей наш грешный мир перевернулся бы давно.

Невский — при взгляде на них — всегда испытывал благородное чувство, родственное зубной боли.

— Между прочим, мой покойный муж, — все-таки не выдержав, невпопад сказала Евфросинья Аристарховна, печально поджимая бантиком накрашенные губы, — Свистунов-Морденко — может быть, слыхали? Первую-то часть фамилии он после выбросил — звучала несолидно. Так он был казенный человек, и в общем-то — немаленький! Служил в Наркомтяжпроме, грампластинки выпускал. Вот это был смельчак! На удивление! Однажды — тайно, без начальского приказа, даже не согласовав ни с кем, не посоветовавшись! — изготовил целую пластинку, настоящую, и на нее наговорил сто сорок восемь раз — сам, лично: "Слава товарищу Сталину!" Вот это да!..

— Ну и что? — дипломатически не понял Невский.

— Батенька вы мой, я прямо поражаюсь вам!.. Так ведь в то время и такое — на секретную пластинку!.. Ну, а если б кто проведал? Это же геройство, редкая отвага! Я потом не знала, что и делать, как он все мне рассказал, я даже заготовила письмо на случай: мол, прошу винить кого угодно, только не его, родного. Но, бог миловал, сошло. Теперь я уж девятый год вдова, — она прикрыла веки и легонько их потерла кончиками пальцев. Но — ни-ни! Не позволяю ничего себе, — и она цепко оглядела всех сидящих за столом.

— Вы то, матушка, не позволяете, да ведь и вас никто не спрашивает! усмехнулся Лазаретов.

— Оттого-то и получается вот так, — вздохнула Евфросинья Аристарховна. — Всюду — шуры-муры, а отваги — ни на грош! Мой покойный муж, Свистунов-Морденко.

— Ах, — сказала Лидочка с оттенком раздраженного презренья, — сколько можно?!

— Вас, голубка, и не заставляют слушать, если не хотите, — вспыхнула вдова. — Здесь совершенно новый человек, а вот ему полезно знать.