Но для Льва Минеевича эта старая женщина – верный, испытанный друг. Бог весть когда и при каких обстоятельствах они познакомились. Никто не знает этого, и сами они никогда о том не говорят. Может, оттого, что неприятно напоминать, но скорее всего потому, что все быльем поросло, растворилось в радужном тумане, стало еще одной тенью кошачьей комнаты. Они часто виделись и, старея вместе, не замечали потому тех беспощадных изменений, которые, говоря научным языком, преподнесли им постепенно и необратимо деструктирующие белки, липоиды и коллагены. В его глазах она была все той же милой, но такой взбалмошной и увлекающейся Верочкой, такой сумасбродной фантазеркой. А он… Но это уже сложнее. Так случилось, что на протяжении жизни, в разные ее стадии, Вера почти готова была выйти замуж за этого человека. Но каждый раз что-то мешало. Непредвиденное, разное, неумолимое. И лишь теперь, по прошествии лет, старуха Чарская с обнаженной леностью видит, что главной причиной всего был смешной маленький пустяк – рост Льва Минеевича. Он едва достигал ей до подбородка, и это решало, даже если и казалось, что дело вовсе не в том. Именно в том! Теперь с дальнозоркой и мудрой усмешкой она понимала это. Но мысли ее текли легко и спокойно, отрешенно, сонливо текли. Давно уже думы о прошлом не вызывали в ней никаких чувств. Чужую любовь на киноэкране переживала она куда сильнее.

– Не хотите ли кофе, голубчик?

Лев Минеевич осторожно втянул ноздрями сладковато-затхлый кошачий дух и покачал головой:

– Благодарю, Верочка. Я уже пил.

Прошлое тоже мало мучило его. Он сентиментально жалел о нем, но не более. Гораздо сильнее волновал Льва Минеевича сегодняшний день. Годы не приглушили в нем ни остроту желаний, ни деловую сметку. Одна, но пламенная страсть владела маленьким и таким постоянным кавалером некогда прекрасной Веры: Лев Минеевич собирал картины. И кто знает, что сильнее влекло его в этот пропахший кошками дом: воспоминания юности или надежда в один прекрасный день стать обладателем небольшого наброска Врубеля.

Кажется, Блок, а может, скорее Брюсов, в общем, кто-то из них, вспоминал, что видел у Врубеля – художник работал тогда над Демоном поверженным – голову сверхчеловеческой красоты. Врубель уничтожил рисунок. Много раз он потом пытался восстановить его, вновь поймать этот промелькнувший отблеск непостижимого. Демон, которого мы видим теперь в Третьяковке, – лишь слабая тень того исчезнувшего наброска..

Так вот. Вера Фабиановна владела одним из тех картонов, на которых гениальный художник пытался воскресить утраченное, а Лев Минеевич готов был отдать последнее, чтобы этот картон заполучить.

Но Вере Фабиановне ничего от Льва Минеевича не было нужно, а он ничего не смог бы отдать ей, поскольку ничем не владел. То есть у него было великолепное собрание картин русских художников начала двадцатого века: Ларионов, Сомов, Лансере, Билибин, ранний Кончаловский, Сарьян, Пастернак, Петров-Водкин, Остроумова-Лебедева, Яковлев, Рерих, Давид Бурлюк и даже Василий Кандинский. Один этот ранний Кандинский мог бы дать Льву Минеевичу безбедное существование до конца дней.

Но маленький пенсионер жил только ради своей коллекции. В отличие от подруги юности, он не любил острые блюда. Предпочитая всем яствам кефир с белой булочкой и горошину поливитамина, он вкушал любимую пищу три раза в день, лишь изредка разнообразя ее чаем или антоновскими яблоками. Костюм из коричневой жатки верно служил ему вторую пятилетку, в кино же он не ходил, ибо купил за 15 рублей в комиссионке телевизор «КВН» с крохотным экраном. Книги Лев Минеевич брал в библиотеке.

Все наличные деньги уходили на пополнение коллекции. Поэтому можно без преувеличения сказать, что Лев Минеевич готов был отдать за Верочкиного Врубеля все, кроме, конечно, картин, которые ему не принадлежали, так как были частью его существа.

Так, по сути, не принадлежит нам наше собственное тело. Оно дается нам как бы взаймы. Парадокс настолько древний, что сделался банальностью.

– У меня тахинная халва есть, – сообщила Вера Фабиановна и полезла в какой-то шкафчик.

Она долго возилась там, шурша и погромыхивая, наконец извлекла заветный сверточек. Долго отлепляла суровую оберточную бумагу, но халва держалась стойко, как замазка на олифе.

– Ради Бога, Верочка! – запротестовал Лев Минеевич, страдальчески глядя, как оставляет лоскутья отдираемая бумага. – А у меня вчера Дормидонтыч был, – то ли похвастался, то ли некстати выпалил он.

– Вот как? – Вера Фабиановна положила халву на подоконник.

Саския обнюхал загадочный предмет и легонько ударил его лапкой. Лев Минеевич даже глаза закрыл – до того живо представились ему кошачьи шерстинки, приставшие к халве.

«И ведь не болеет ничем! – тайно вздохнул он. – Одно слово – колдунья!»

– Так что же Дормидонтыч?

– Ах, Дормидонтыч, – спохватился Лев Минеевич. – Он… ничего, он Яковлева приходил у меня торговать.

– Это которого же?

– «Букет ландышей», конечно. Все же знают, что с персидским натюрмортом я не расстанусь.

– Конечно, – кивнула Вера Фабиановна. – Больно много хочет этот Дормидонтыч! Он меня тоже обхаживает. Так и вьется, так и пьется… Кстати, Лев Минеевич, вы не думаете, что его деловые визиты ко мне только предлог?

– Предлог?

– Ну да! Временами мне кажется, что все его разговоры об обменах, все хитроумные комбинации только уловка.

– Да о чем это вы, Верочка?

– Ну как вы не понимаете? Ах уж эти мужчины!.. Просто ему приятно быть со мной…

– Да?.. – Лев Минеевич тут же представил себе выжигу Дормидонтыча, рябого и белого как лунь старца. – Очень даже возможно, – хмыкнул он отворачиваясь.

– Вот и я так думаю! – всплеснула руками Вера Фабиановна. – Иначе он бы не закидывал удочку насчет этого… – усмехнувшись, она погладила вытянувшуюся на сундуке Мою египетскую.

– Ну об этом и говорить нечего! – Лев Минеевич пренебрежительно вскинул подбородок. – Все знают этому истинную цену. Больше для очистки совести стараются: вдруг да клюнет? Такова уж природа человеческая.

– Смешно! Да и всех их сокровищ не хватит! Я уж не говорю о завещании покойного отца. Ну ладно, допустим, это совершенно случайная для меня вещь, и я готова ее уступить. Но что, позвольте спросить, они дадут мне взамен? А? Ничего!

– Ничего… – согласился Лев Минеевич. – Между прочим, Верочка, Дормидонтыч как будто готов отдать свою «Изиду». Вы же всегда хотели «Изиду»? Богиня волшебства, покрывало Изиды и все такое прочее.

– И что он хочет?

– Яковлева и еще одну штучку.

– Ага! А вы потом потребуете моего Врубеля?

– Что вы, Верочка! – сразу же дал задний ход Лев Минеевич. – Я и не думаю меняться с Дормидонтычем. Это я так, для вашего сведения. Может, вы сами с ним договоритесь?

– Вот как? – недоверчиво подняла бровь Вера Фабиановна.

– Ну, Верочка! – Лев Минеевич прижал ручки к сердцу.

– Ах, ладно, ладно… Я вам верю, – смягчилась она. – Как там ваш драгоценный сосед?

– И не спрашивайте! – отмахнулся Лев Минеевич. – Табуном к нему валят. Все эти непризнанные художнички, бородатые гении в свитерах, девчонки голоногие… Одним словом, народ подозрительный и ненадежный. А мой еще их подзуживает. Дескать, у соседа, у меня то есть, настоящий Третьяковский запасник. Очень этого я боюсь, Верочка, – вздохнул он.

– А вы запирайтесь, запирайтесь. Замочки-то ваши мне, правда, не очень нравятся. Винтовой вам нужен, на шлицах.

– Что замочки? Стукнут по голове – и конец.

– Тогда дома сидите, не вылезайте, если у вашего изверга гости.

– Я и то стараюсь. Да разве убережешься? Намедни, Верочка, у него архимандрит был.

– Архимандрит? У него?

– Может, и не архимандрит, но очень властительный поп, вальяжный такой иерей с золотым крестом и в орденах церковных.

– Иконами интересовался?

– Не скажу точно, потому как не присутствовал. Витюся потом хвастался на кухне, что важный заказ получил.

– На реставрацию?