- Платонов… А, Платонов… - позвал Виноградов, устало привалившись к дереву.

- Чего тебе?

- Может, включишь свой аппарат, послушаем, что Москва говорит, как там на фронте дела. А то разговорились в деревне с девчатами, а я возьми да брякни, что, мол, Кривой Рог освободили. Девчата говорят: «Ты, наверное, под арестом сидел и ничего не знаешь, его еще неделю назад взяли». Чуть не вляпался! Включи радио-то…

- Вот еще, батареи сажать…

- А что, и вправду, включи, Коля, рацию, послушаем, что на войне творится, а то нарвемся на какого-нибудь местного грамотея и завалимся не за понюх табаку, - будто проснувшись, проговорил Волков.

- Давай, радист, послушаем, - поддержал Партыко. - Может, погнали красных с Украины.

Платонов и сам давно хотел поискать в эфире московское радио, оно было в диковинку и ему, и тем, кто сидел на этом снегу рядом. В последний раз каждый из них слышал голос Левитана, наверное, еще до войны. На фронте было не до этого, а в плену звучала только лагерная «брехаловка», про немецкую разведшколу и говорить нечего: сегодня послушаешь, что не положено, а назавтра - карцер. А то и вовсе - гестапо. Да и к чему рисковать? О победах германского оружия инструкторы рассказывали ежедневно. Это должно было убить в курсантах всякие сомнения в правильности выбранного ими пути. О поражениях начальство старалось помалкивать, дабы сберечь в будущих разведчиках бодрость духа. Но в людях, куривших в марте 1944-го у костра на заснеженной поляне в часе лета от линии фронта, жили, как минимум, две надежды, два желания. Одно, рожденное изменой и пленом, вскормленное мечтой о сладкой жизни в благополучной Германии, готово было жадно ловить каждое слово о неудачах и провалах Красной Армии - они, как казалось, приближали обещанные абвером сытость и покой после войны. Другое, выпестованное двором, школой, детством, пионерским отрядом, юностью, - ожидавшее вестей о «сокрушительных ударах», «победных салютах», «освобожденных городах». Это желание приходило незваным, его гнали, боясь признаться себе, что оно теплится в душе; ведь разум уже выбрал совсем другое небо над головой…

Платонов нашел Москву быстро. Иван Козловский пел последние строки арии Ленского. Потом повисла недолгая пауза, казавшаяся в этом лесу вечной, и наконец в тишину врезался до боли знакомый голос: «От Советского Информбюро!»

Левитан читал вечернюю сводку последних новостей.

«… 4 марта 1944 года войска 1-го, 2-го и 3-го Украинских фронтов развернули наступление по всей территории Правобережной Украины. 60-я и 1-я гвардейские армии, действовавшие на направлении главного удара, прорвали оборону противника на рубеже Шумское-Любар. Одновременно в бой были введены 4-я танковая армия генерала Баданова и 3-я гвардейская танковая армия генерала Рыбалко, взломавшие укрепления 1-й немецкой танковой армии, входящей в группу “Северная Украина”. В результате ожесточенных боев наши войска значительно продвинулись в направлении населенных пунктов Тарнополь и Проскуров, а передовые части вышли к железнодорожной магистрали Львов-Одесса…»

- Прет Красная Армия… прет… - задумчиво проронил Платонов, щелкнув рычажком рации. - Ну, хватит, надо разжигать костры, скоро самолет.

Подсвечивая дорогу фонариками, группа разбрелась по поляне. Сырые ветки долго дымили, прежде чем заняться сначала несмелым, но потом все более ярким, набирающим силу пламенем. Около часа ночи послышался ровный гул моторов, спустя минут десять раздались четыре хлопка раскрывшихся парашютов. Выглянувшая из-за облаков луна осветила лес, когда белые купола уже плавно опускались неподалеку от горящих костров. Куполов было три.

- Где четвертый мешок? Кто видел? Где четвертый? - тревожно прокричал Волков.

Ему никто не ответил: хруст снега и треск веток под ногами бегущих к парашютам людей заглушили слова. В дрожащих отблесках догорающего огня быстро собрали выброшенный с самолета груз.

- Еще один чемодан, наверное, снесло ветром, - запоздало ответил на вопрос командира Платонов.

- Какой ветер? Тишина кругом! Выбросили неточно, олухи, ищи теперь.

- Завтра сообщу по радио.

- Они что, из-за этого еще один самолет пришлют? Как бы не так! Ну, ладно, распаковывать будем утром.

- Командир! - послышался голос Виноградова. - Тут один мешок разорвался. Не совсем, но дырка есть.

- А что в дырку видно?

- Консервы видны, командир!

- Везет тебе, Виноградов, - пропыхтел, сбросив у костра тяжелый чемодан, Партыко, - а у меня, скорее всего, оружие. Не поднять, заразу.

- Виноградов! Тащи сюда консервы, надо отметить это дело.

На оружейном чемодане быстро разложили сало, хлеб. Из сброшенного мешка достали тушенку, литровую флягу немецкой водки, сахар. На еду набросились жадно. Первую выпили не закусывая, сразу добавили еще по одной.

- Командир! - уставился на Волкова Партыко.

- Чего тебе?

- Как ты думаешь, далеко красные по Украине пойдут?

- Может, до Днестра, а может, и дальше, - ответил Волков, соскребая ножом со стенок банки остатки тушенки.

- А тебе-то что? - поинтересовался Платонов.

- У моего отца дом был под Станиславом, скотину держали, мельницу. А в 39-м пришла советская власть - и все отняла. Все - в колхоз! Батрака нашего председателем поставили. Он от нас зла не видел, ел-пил хорошо, спал на мягком, ходил в чистом, поэтому особо не лютовал. А другие семь шкур со своих бывших хозяев содрали. Соседи в слезах помощи просить приходили. Пешком, лошадей-то отняли! А чем мы помочь могли? Когда война началась, вздохнули немного, а вот теперь снова покоя нет: вдруг вернутся «советы»?.. Мне-то в школе умные люди говорили, что война окончится, когда Сталин на старые границы выйдет, там они с Гитлером и договорятся. А какие они, старые границы? Те, что до 39-го, или те, что потом провели?

- Не тужи, Партыко, новые границы на картах нарисуют, - пьяно улыбнулся Виноградов. - Если так дело пойдет, в Париж, как в Рязань, ездить будем…На паровозе под красным знаменем… После того, как в тюрьме отсидим. В Сибири. Если не расстреляют.

- Ты что несешь, пьяная морда? - рявкнул Платонов. - Я завтра же в «Центр» отстучу, что на тебя надежды нет. А какое мне в ответ указание придет, рассказывать, думаю, не надо? Иль ты думаешь, что немцы за тобой прилетят, чтоб доставить тебя на перевоспитание к лейтенанту Елкину?

- А почему тебе указание? - Волков поднял глаза на Платонова, - я здесь командир.

- Да ты, ты!.. Тогда командуй!.. Ты же сам говорил, что нам назад дорога заказана, что у нас теперь один царь и бог - Берлин и Гитлер. И что ты намерен с этой сукой делать? - Платонов ткнул ножом в сторону Виноградова.

- Виноградов! - Волков нахмурил брови. - Отсюда ни шагу! В разведку я сам завтра пойду. А если ты хоть глаз скосишь в сторону НКВД, Платонов тебя пристрелит, как собаку.

- И рука не дрогнет, - кивнул Платонов.

- Не надо тебе в разведку идти, командир, - тихо проронил Партыко.

- Это почему?

- Поздно. Он нас раскрыл…

Волков застыл взглядом на Виноградове. Платонов выругался и замер.

- Когда за столом в деревне он ляпнул про Кривой Рог, а девки его на смех подняли, дескать, «наверное, под арестом сидел», он возьми, да выложи - «а может, мы вообще немецкие шпионы?» Те, конечно, опять в смех - мол, «тоже мне шпион, бриться только вчера начал». Ну, Иван, конечно, спохватился, начал какую-то околесицу нести, все на шутку клонить. Вроде обошлось. И расстались полюбовно. Но черт их знает, что им с утра в голову взбредет? К тому же за ними машина должна в обед прийти. Они на ней к телефону подскочат и через два часа здесь будут автоматчики. По следам нас легко найдут, - Партыко говорил все это медленно, подбирая слова.

Так много говорить ему приходилось редко, он даже взмок от напряжения и сознания того, что, с одной стороны, предал человека, с другой - его жизнь и жизнь товарищей вдруг сейчас повисла на волоске. Там, в Ганино, за столом, когда Виноградов сболтнул о «шпионах», Партыко сначала испугался, даже готов был метнуться к печке, возле которой оставил свою винтовку и где лежал автомат Виноградова. Одна очередь - и они бы ушли в лес, оставив в избе четырех бесславно погибших в глубоком тылу бойцов ПВО и одну глупую самогонщицу. Кстати, об этом можно было бы сообщить в «Центр», заслужить похвалу начальства за удачно проведенную первую диверсию, но, увидев искренне смеющиеся лица девушек, Партыко матернул себя за излишний страх и улыбнулся вместе с остальными.