Он улыбается Тане немного смущенно, твердым движением раздавливает в пепельнице папиросу и наливает себе еще коньяку.

— Дядясаша… не понимаю, зачем ты это говоришь, неужели ты думаешь, что я относилась к тебе как-то иначе все это время? Ты ведь знаешь, я папу плохо помню… едва-едва… И насчет воспитания — я не знаю, много ли во мне хорошего, но то, что есть… я знаю, что без тебя этого не было бы никогда. Зачем ты так говоришь об этом, Дядясаша? И насчет разлуки… Неужели ты думаешь, что я… что я смогу когда-нибудь забыть о тебе?

— Ну, отлично, отлично… — бормочет полковник, залпом проглотив коньяк. — Я и не говорю, что ты забудешь…

— …и как ты можешь говорить, что ты ничего для меня не сделал!

— Хорошо, будем считать, что сделал, — кивает он. — Так или иначе, а мы общими усилиями вывели тебя на дорогу. Отсюда, брат, тебе уже идти самой.

— Вывели на перекресток? — задумчиво улыбается Таня. — Да, это верно, Дядясаша…

— Какой перекресток? Ну, если хочешь… э-э-э… аллегорически — пусть будет перекресток. Я все-таки рад, что помог тебе дойти до него. Так что, видишь, брат, — подмигивает он, — я вовсе не говорю, что ничего для тебя не сделал!

— Ты сделал для меня очень много, Дядясаша, — тихо говорит Таня. — Очень-очень много…

В бокале, преломленные золотистой жидкостью, дрожат огоньки люстр. Оркестр, лихо расправившись с очередным фокстротом, вкрадчиво начинает вальс. Таня вопросительно улыбается Дядесаше, подняв палец: «Один разочек?» Тот встает и одергивает китель.

С немного старомодной церемонностью предложив племяннице руку, полковник ведет ее к центру зала, где танцуют. Сидящие за столиками оглядываются на не совсем обычную пару. Таня чувствует эти взгляды, но на этот раз они ее не смущают. Пускай смотрят, пускай любуются ее Дядесашей… ну, и ею самою — если им угодно! В одном из зеркал она мельком улавливает свое отражение и остается вполне довольна. Да, Дядясаша был прав — это платье, черное и совершенно закрытое, идет ей больше всего…

Полковник танцует хорошо — немного деревянно, но каждое его движение четко и отработанно. Впрочем, вальс — это ведь единственный танец, который Дядясаша умеет. Откинувшись на его руке, Таня смотрит на него и улыбается, глаза ее уже чуть затуманены головокружением.

— Я хорошо танцую, Дядясаша?

— Да, насколько я понимаю…

— Ты тоже, правда. Я уверена, что если бы ты поступил в свое время в балет…

На это полковник даже не находит что ответить.

— Ты видел Асафа Месерера? — не унимается Таня. — Ну вот, так ты был бы ничуть не хуже, я совершенно уверена!

— У тебя вечно какие-то странные идеи, Татьяна. То ты предлагаешь мне жениться на Людмиле Земцевой, то… э-э-э… поступить в балет…

— Теперь-то уж поздно, — с сожалением говорит Таня, — нужно было раньше — вместо академии, понимаешь?

— Нет, тебе все же слишком рано выдали аттестат зрелости, — качает головой полковник. К его тайному облегчению, вальс окончен.

— Ты хочешь чего-нибудь еще? — спрашивает он, усадив племянницу на место. — Мороженого?

— Н-нет, — не совсем решительно отвечает Таня. Вообще-то она не прочь, но стоит ли ронять свой престиж взрослого человека, уплетая в ресторане мороженое подобно какой-нибудь девятикласснице? Нет, лучше воздержаться — положение обязывает. — Будем просто сидеть и пить. Тебе шампанское не нравится?

— Откровенно говоря, я к нему равнодушен.

— А мне нравится, правда. Только чем его полагается закусывать?

— Можно взять пирожных, — пожимает плечами Дядясаша.

— Нет, это слишком сладко…

— Возьми тогда какое-нибудь печенье, сухое и не слишком сладкое.

Официант приносит требуемое печенье. Таня пробует — да, это ничего.

— Я хочу одна допить эту бутылку, — говорит она важно. — Могу я позволить себе это по поводу сдачи последнего экзамена?

— Я бы не рекомендовал тебе напиваться ни по какому поводу.

— Разве этим напьешься. Оно ведь совсем слабое, как ситро.

— Ты уверена?

— Хорошо, — сдается Таня, — я выпью один или два бокала, неполных. Ты мне скажешь, если я начну пьянеть. А ты пей свой коньяк, я тебе в случае чего тоже скажу.

— При такой системе мы вряд ли доберемся до дому, Татьяна. Тебе-то хорошо, а у меня завтра служба.

— Ничего, — беззаботно говорит Таня.

Теперь она чувствует себя совсем хорошо. Непринужденно откинувшись на спинку стула, она грызет печенье и, морща нос, оглядывает золоченые коринфские капители.

— Тебе нравится такая обстановка, Дядясаша?

Полковник пожимает плечами, наливая себе коньяк:

— Что значит нравится?.. Ресторан как ресторан… Что тут может нравиться?

— Мне — нет. Все это как-то безвкусно — люстры, позолота…

— Ах, в этом смысле. Очевидно, здесь был ресторан еще до революции, тогда это считалось красивым. Когда у вас выпускной вечер?

Таня отпивает глоток шампанского.

— В эту субботу, двадцать первого. Кстати, — спрашивает она, жуя печенье, — что это за опровержение было в прошлую субботу? Мне Сережа сказал, а я так и забыла прочитать с этим экзаменом. Что-то насчет передвижения немецких войск?

Полковник медленно закуривает.

— Видишь ли, в последние недели немцы начали перебрасывать к нашей границе некоторые части с Балкан. Очевидно, в связи с этим в зарубежной печати появились сообщения о том, что Германия предъявила к нам какие-то требования и подготавливает агрессию. По этому поводу и было опровержение.

— Но никаких требований к нам не предъявили?

— Ты меня спрашиваешь, словно я нарком. — Полковник пожимает плечами. — Если ТАСС опровергает, значит, их не было.

— Не понимаю, что за смысл этой зарубежной печати вечно выдумывать какие-то глупости, — говорит Таня и разглядывает на свет пузырьки, серебряным бисером осыпавшие изнутри стенки бокала. — Только людей пугают… Ой, ты знаешь, Дядясаша, мать-командирша меня сегодня прямо растрогала. Она так меня встретила — начала поздравлять, сама даже всплакнула… Не особенно похоже на нее, правда?

— По-моему, Татьяна, очень похоже. Ты что же, не понимаешь, как она к тебе относится?

— Я не о том, Дядясаша! Конечно, это я понимаю. Но внешне — она ведь всегда была такая суровая, скорее прикрикнет, чем похвалит. И вдруг такое!

— Значит, она особенно горячо переживает твой успех. Зинаида Васильевна — женщина редкого сердца.

— Да… очень редкого…

Таня отпивает из своего бокала и, удивленно приподняв брови, разламывает печенье.

— Ты говоришь — редкого, — говорит она задумчиво. — А мне сейчас пришло в голову, что я до сих пор как-то видела вокруг себя только хороших людей. Значит, их вообще больше?

— Я никогда не занимался такими подсчетами, Татьяна. Но одно могу сказать с уверенностью — тебе, несомненно, встретятся и другие люди…

Конечно, думает Таня, есть и другие. Собственно, она их уже видела… Шибалин, Бондаренко… Кто еще? Были, наверное, и еще, только они не запоминаются. Думать о плохих людях неприятно, поэтому о них и забываешь.

— Я бы не хотела с ними встречаться, — вздыхает она и сбрасывает упавшие на юбку крошки. — Надеюсь, что и не встречу…

Уже почти час ночи. У нее приятно кружится голова — совсем немножко, и если это и значит быть пьяной, то тогда можно понять, ради чего люди пьют.

— Да, но завтра тебе будет не так приятно, — говорит полковник. — От шампанского, говорят, обычно болит голова.

— Неважно, приму пирамидон, — беззаботно отвечает Таня. — Завтра… Дядясаша, если ты не против, я хотела бы пригласить завтра к нам Сережу, и чтобы отпраздновать тоже и его аттестат. Он ведь совсем один, бедный!

— Разумеется, что за вопрос. Организуй все это, ты ведь уже свободна.

— Ой, мне просто не верится, что это так… Кто мог подумать, что я в один прекрасный день окончу школу!

— Ну, в какой-то степени я это подозревал. Для тебя, я вижу, это явилось неожиданностью?

Таня прикрывает глаза и тихонько покачивается в такт музыке.