— Да, — кивнула Таня, — он мне говорил вчера, что идет в цирк. Я не к нему, Настасья Ильинична, я пришла к вам. Мне нужно поговорить… если вы позволите.

— Поговорить? — переспросила та, на этот раз уже удивленно. — Ну, что ж… заходите. Раздевайтесь, у нас не холодно…

Таня сняла пальто. Утром, готовясь к этому разговору, она решила надеть самое свое строгое платье, черное с белыми манжетами и воротничком, которое Люся называла «монашеским». Платье это делало ее выше и тоньше; сейчас она стояла перед усталой пожилой женщиной, коротко причесанная и юношески стройная — странная смесь женственности и мальчишества, — и лихорадочно пыталась найти в голове те слова, с которых нужно было начать этот разговор.

— Садитесь, чего ж стоять, — сказала хозяйка, оставаясь у притолоки со сложенными на груди руками. Ровно полтора года прошло с тех пор, как Таня у них обедала; за это время Дежнева видела ее в городе всего раза два-три, да и то издали и мельком. Сейчас она разглядывала девушку с затаенным ревнивым любопытством — ее слишком аккуратно и не по-школьному причесанную голову, слишком тонкие чулки, слишком дорогое и словно обливающее фигуру шерстяное платье. В таком можно в театр или на танцы куда-нибудь, а она среди дня надела. Зачем — похвастать? Или просто покрасоваться лишний раз?

Видя, что сама хозяйка остается на ногах, Таня тоже не села, кивком поблагодарив за приглашение.

— Настасья Ильинична, — сказала она каким-то не своим голосом. — Вы, наверное, знаете, о чем я пришла с вами говорить. Я знаю, как вы ко мне относитесь, я еще Сереже об этом говорила, что это нормально и что во мне действительно нет ничего такого, что… что могло бы вам понравиться и… заставить относиться ко мне иначе. Но… — Таня перевела дыхание и судорожно глотнула воздух. — …вы понимаете, Настасья Ильинична, нельзя же, чтобы это так и оставалось — наши отношения… Ведь если мы с Сережей любим друг друга, то нужно же… нужно же искать какой-то выход, ведь правда…

— Да вы сядьте, — опять пригласила Дежнева, но Таня не обратила на это внимания, продолжая говорить еще быстрее, сбиваясь и картавя:

— …я прекрасно понимаю — я должна производить на вас отвратительное впечатление, и вы, конечно, думаете, что Сереже будет со мной плохо. Я, наверное, должна была бы вообще отказаться от Сережи, раз вы против… Я как раз сейчас поняла, как трудно быть счастливой, если для этого нужно причинить кому-то горе, — но я не могу это сделать, Настасья Ильинична, поймите! Вы уверены, что я Сереже не подхожу, а я уверена, что подхожу только я и никто другой и что только я могу сделать его счастливым на всю жизнь…

— На всю жизнь, — усмехнулась Дежнева. — Что вы в ней знаете, в жизни-то…

Таня сделала шаг вперед, сложив руки умоляющим жестом:

— Поймите же, Настасья Ильинична, я, может быть, мало знаю, но я совершенно и абсолютно уверена, что у меня хватит сил, потому что никто еще не любил так, как мы с Сережей любим друг друга! И если вы думаете, что я белоручка и ничего не умею делать, то я теперь дома делай все сама, только белье отдаю в стирку, а домработницы у нас уже давно нет, я сама не захотела…

Она беспомощно замолчала, поняв вдруг, каким смехотворным должен показаться Настасье Ильиничне этот ее последний довод и как он подтверждает сложившееся у той мнение о ней как о маменькиной дочке и белоручке, — и тут же добавила потерянным голосом, совсем уже неизвестно для чего:

— Я умею штопать носки, правда…

Дежнева подумала, что, для того чтобы выходить замуж да еще сделать мужа «счастливым на всю жизнь», нужно не носки уметь штопать и обходиться без домработницы, нужно быть готовой к тысяче всяких трудностей, больших и малых, нужно уметь жить на триста рублей в месяц, бегать по очередям и ухаживать за больными детьми, а первым делом — нужно понимать то, чего не понимает эта выхоленная и избалованная девочка: что замужество вообще — это не легкая и приятная жизнь с полюбившимся парнем, а труды и заботы, которые будут сменять друг друга, никогда не кончаясь, до самой смерти. Все это подумалось ей, и она уже собралась сказать это гостье — хотя трудно было найти правильные слова, — как вдруг случилось совсем неожиданное. Шагнув к столу, гостья как-то боком, будто сломавшись, упала на стоявший у стола табурет и расплакалась громко и с отчаянием, уткнув лицо и дергая по клеенке локтями.

Настасья Ильинична смотрела на нее ошеломленно, не зная, что делать.

— Ну ладно… будет тебе, — сказала она, не заметив в растерянности перехода на «ты». — Чего ж слезы-то распускать… тебе-то вроде и не с чего.

Таня рывком подняла лицо, искаженное и залитое слезами.

— Вы думаете, мне легко! — выкрикнула она с рыданием. — Вы думаете, для меня это забава!

— Ну, ну, будет, — повторила растерянно Дежнева. — Никто про вас с Сережей такого не говорит. Ясно, не забава это для вас…

— Так почему же вы не верите, что я хочу ему счастья! Ведь я даже не о себе думаю, а…

Не договорив, Таня снова уронила голову в руки и зарыдала еще громче. Дежнева села рядом.

— Ну, чего ж убиваться-то так, — сказала она негромко. — Разлучают вас, что ли…

Она вздохнула, посмотрела на плачущую девушку и продолжала более мягким тоном:

— Ты небось думаешь, я против тебя зло держу? Нет, Танечка, никакого я против тебя зла не имею. За сына мне страшно — вот что ты должна понимать… да я ведь и о тебе тоже думаю! Не выйдет у вас с Сереженькой жизни — так ведь тебе же первой счастья не будет, так и загубишь свою молодость. Ему-то что, в этом деле нам, бабам, куда труднее приходится…

Таня вскинула голову, словно ее хлестнули.

— Я понимаю, вы боитесь за сына — я сама сразу это почувствовала! — крикнула она, отмахнув от виска прядь волос. — Но только не говорите обо мне! Что вы понимаете в моем счастье! Вы думаете, мне что нужно — чтобы муж был командующим округом или народным артистом? Я прекрасно знаю, что нам с Сережей будет, наверное, очень трудно, но какое это имеет значение, поймите же вы наконец! Когда любишь, все это совершенно никакого значения не имеет! Вы просто не понимаете, что значит любить!

Дежнева выпрямилась и поджала губы.

— А ты не думай, будто одна ты все понимаешь, — помолчав, отозвалась она с обидой в голосе. — Любить-то всякая умеет… невелика наука. Тебе, девушка, много еще горького в жизни нужно хлебнуть, вот что я скажу. Тогда, может, только и поймешь, как оно, счастье-то, добывается. А покамест, издаля, все оно легче легкого…

Наступило молчание. Таня долго сидела с опущенной головой, всхлипывая все реже и реже, потом встала.

— Можно у вас умыться? — спросила она вздрагивающим голосом, не глядя на Дежневу, Та налила в рукомойник свежей воды. Таня умылась, причесала растрепанные волосы, — Я пойду, — сказала она тихо, берясь за пальто. — Простите меня, Настасья Ильинична… Я думала, мы сможем как-то понять друг друга. Так вот — если вы хотите, чтобы я оставила Сережу… — Таня помедлила, застегивая пояс, и подняла на Дежневу большие потемневшие глаза, выражение которых было в эту минуту почти суровым. — …то этого я вам обещать не могу, — докончила она. — Вернее, я должна прямо сказать, что никогда не сделаю это сама. И еще я вам обещаю сделать все, чтобы он был счастливым… на всю жизнь. Я думаю, у меня это получится. Ну вот. И… я должна попросить у вас прощения, за все. Мне ужасно тяжело, что так… Простите, пожалуйста, я вас очень-очень прошу…

Она порывисто нагнулась и, схватив руку Дежневой, на секунду прижалась к ней всем лицом.

— Да что ты, господь с тобой, — опешив, пробормотала та почти испуганно. Таня отпустила руку и выбежала из комнаты.

Вернувшись из цирка, Сергей застал мать с заплаканными глазами.

— Ты чего? — спросил он с тревогой.

— Да так, сынок, — ответила она уклончиво. Настаивать он не стал: мать часто плакала, вспомнив вдруг Колю, и ничего необычного в ее слезах теперь не было.

После обеда, услав Зину играть к подружке, Настасья Ильинична рассказала сыну о посещении Тани. Сергей был поражен. Первое, что он почувствовал, был острый стыд за свою вчерашнюю ревность. Значит, вот куда собиралась Таня идти! А он-то, скотина…