Пол Драйден вежливо спросил:
– И что?
– А то, – сказал Рогов, – что по детям можно судить о родителях. Все революционеры обладают колоссальной жизненной энергией, но в старшем поколении биологические инстинкты были подавлены идеологией. Отсюда вывод: ох и сильна же была эта идея, раз сумела в таких людях подавить такие инстинкты!
Галькевич иронически сощурился: так-таки и подавила? В доказательство обратного были приведены примеры из жизни разных второстепенных вождей, связанных с его родным городом на Урале. Он не упускал случая нажать на свое провинциальное происхождение, ненавязчиво подчеркнуть, что не имеет отношения к тем евреям, которые после революции засели в Москве и оттуда рассылали по России отравленные стрелы.
Жена Рогова сказала мужу, что нечего напускать туману. Эта Жанна выросла такая, потому что ее в детстве хорошо кормили. Весной они с сыном ходили к невропатологу, и тот посоветовал: «Хотите, чтобы ваш ребенок вырос умный и здоровый, кормите его черной икрой».
Она шикнула на сына, полезшего под диван обниматься с Зюзей, и ушла в кухню. Воспользовавшись ее отсутствием, Пол Драйден закурил. У него были основания полагать, что Рогов с Галькевичем, опекая его в Москве, втайне надеются на приглашение прочесть лекцию или цикл лекций в университете Ivy League, но непонятно было, почему в таком случае эти почти сорокалетние мужчины ведут себя с ним, как два студента, кокетничающие перед зрелой матроной в расчете умилить ее своей непосредственностью.
– О-о! – уважительно проговорил он, потому что в комнату вошла жена Рогова со сковородой в руке.
Сгребая на тарелки уютно скворчащую картошку, она сказала, что о революционерах можно судить не только по детям, но и по женам тоже. Когда она лежала в роддоме, там одна врачиха, которая перед тем работала в гинекологии Четвертого медуправления, рассказывала: приходит к ней на прием бабуся, божий одуванчик. Оказалось, ветеран партии, вдова какого-то наркома. Его самого расстреляли в тридцать седьмом, а она сколько-то лет отсидела, но жива, лечится в Кремлевке. Пришла и жалуется на гинекологические дела: болит там-то и там-то. Врачиха ей объясняет: «У вас при ваших годах в этом месте болеть уже ничего не может, у вас, наверное, болит где-то в другом месте, а туда отдает». Бабуся уперлась: нет, болит там. Ну там, так там, с этой публикой не поспоришь. Послали ее на рентген, просветили, и действительно – опухоль. Похоже на кисту, но очень странная. Она говорит: режьте, не бойтесь, я живучая. Взяли с нее расписку, разрезали и достают из этой опухоли… Жена Рогова выдержала артистическую паузу и сообщила:
– Золотое кольцо! Такое тоненькое золотое колечко старинной пробы. Кто догадается, как оно туда попало?
Пол Драйден сказал:
– Слишком глубоко спрятала при обыске.
Остальные промолчали, пришлось объяснять им, бестолковым, что в старину такие кольца применялись в качестве женского противозачаточного средства. Ну, как теперь спираль. Разумеется, порядочные женщины на это не шли, чаще всего к этому способу прибегали девицы в публичных домах для богатой публики. Значит, бабуся с той еще биографией. Вставили ей колечко, потом оно заросло мясом, как осколок, а она про него забыла. Обычно под конец жизни живучестью отличаются именно те, кто в молодости был легкомысленным.
Галькевич спросил, а не было ли у них такого обычая, чтобы, выходя замуж, то есть при обращении к честной жизни, использовать это кольцо как обручальное. В традициях, так сказать, декабристов, которые заказывали себе на память чугунные кольца из собственных кандалов. Не было?
– Ты всё отлично понимаешь, – разозлился Рогов, – не придуривайся!
– Что именно?
– Всё! Этот человек женился на падшей женщине, потому что был идеалист, верил в возможность переделать мир, изменить человеческую природу.
– Идеалистам нравятся сисястые и стервозные, – заметил Галькевич. – Или, по-твоему, это с его стороны была жертва, что женился на проститутке?
Рогов неуверенно ответил, что да, в какой-то степени – да, мир вообще держится на жертве.
Жена Рогова сказала:
– Пожалуйста, рубите меня на силос, если так можно поднять наше сельское хозяйство.
Она увидела, что сын, судорожно отпихивая Зюзю, выкарабкивается из-под дивана, присела и помогла ему. Он вылез оттуда в испачканных колготках, взволнованный, с горящими глазами. В ручонке у него победно трепыхался найденный под диваном ветхий, легкий от старости и пушистый от пыли бумажный рубль.
– М-мама, – говорил он, заикаясь от возбуждения, – смотри, что я нашел! Т-теперь тебе не нужно больше ходить на работу и зарабатывать деньги.
Она поняла: сын радуется за них обоих, ведь и ему, следовательно, не придется ходить в детский садик, если мать будет сидеть дома. Ей захотелось ударить Рогова, который ничего не понял и заржал, идиот.
Крепко прижав к себе мальчика, она сказала выцветшим голосом:
– У нас одна комната, ребенку пора спать.
Через десять минут Рогов с Зюзей на поводке, Галькевич и Пол Драйден вышли из подъезда во двор. Луна уже поднялась высоко, тени деревьев лежали на земле плотные, бездонно-черные, как на юге. Воздух тоже был южный, теплый и тревожный. Где-то за домами невидимый трамвай сыпанул голубыми искрами. Со звуком, напоминающим шелест оседающей в кружках пивной пены, проносились машины по соседней улице. Роговы жили на окраине, но за их окраиной простиралась другая, еще печальнее. Там среди замусоренных перелесков, строительных котлованов, пустырей, кладбищ, свалок и бетонных заборов, ограждавших расположения воинских частей, под сенью чахлых сосен с передавленными корнями иссякали автобусные маршруты, дальше начинались засаженные картошкой поля – ничейная территория в вечной войне между Москвой и Россией.
Рогов отстегнул поводок, теперь Зюзя бежала в стороне. Время от времени она замирала и нюхала землю. Трусы с нее сняли еще дома.
Он полез в пиджак за сигаретами и без особого удивления нащупал в кармане рюмку. Каждый день, одеваясь, а иногда уже потом, на улице или в институте, он обнаруживал в одном из карманов то пластмассового солдатика, то пупсика, то ложечку со следами утреннего яйца всмятку или еще что-нибудь такое же маленькое, уютное, домашнее. Сын украдкой засовывал ему эти вещички, чтобы в той жизни, куда уходит отец, напомнить о себе. Приятно было поглаживать пальцами тонкое рюмочное стекло. Курить расхотелось.
Шли к автобусной остановке. Страшноватая ночная жизнь клубилась у подъездов и в беседке за проволочной вольерой детского садика. Оттуда слышалась чья-то солидная ругань, и сопровождавший ее возбужденный женский смех звучал как обещание награды всем тем, кто сегодня выйдет из тьмы, чтобы взять свое. Бесшумная тень скользнула вдоль стены, двое восточных людей пронесли что-то длинное, завернутое в простыню, похожее на труп. Рогов уже пожалел, что вызвался проводить гостей до остановки. Одинокий обратный путь казался пугающе долгим, а в последнее время он старался не возвращаться поздно домой. Даже гулять с Зюзей выходил пораньше, до темноты. Былая легкость жизни исчезла, зря Галькевич ему завидовал.
Навстречу попался человек с лицом убийцы. В кустах кошки кричали голосами его будущих жертв. Рогов подумал, что Москва становится похожа на тот город, о котором читали с сыном в сказке про Синдбада-морехода. При солнечном свете этим городом владели люди, но с наступлением темноты их власть кончалась, они толпами бежали к морю и проводили ночь в лодках, отчалив от берега, а на смену им с окрестных гор спускались орды обезьян, чтобы посиживать в кофейнях, торговать на базаре, гулять по улицам, убивая тех, кто остался в городе, затем с рассветом вновь уйти в горы и на следующий вечер опять вернуться.
Был сентябрь, с каждой неделей островок дневного света становился всё меньше, всё незаметнее в океане тьмы. Рогов бережно поглаживал в кармане свое стеклянное сокровище. Креста он не носил, но эта рюмка могла уберечь его от всех опасностей на пути от автобусной остановки до дома.
