Интригующим тоном, чтобы переключить внимание, Родыгин поспешил сообщить, что Векшина была на молочной кухне. Она спокойно катит коляску с младенцем, а за пару кварталов от нее, еще неразличимый в потоке других машин, мчится автомобиль, за рулем которого сидит Филимонов. Он возвращается с дня рождения, где пил не только томатный сок.

Филимонов польщенно заулыбался.

Теперь уже никаких уколов совести не чувствуя, Родыгин напомнил, что глазомер у него и так-то плохой, а после дня рождения вовсе никуда не годится. Вдобавок только что отшумела гроза, асфальт мокрый, тормозной путь увеличивается. Филимонов давит на педаль. Поздно! В глаза ему бьет красный свет, цвет крови, машину неудержимо несет на линию перехода, по которой счастливая мать катит свою коляску.

За окном взвизгнули тормоза, Векшина зажмурилась. Ее дочку звали Агнией, она была толстенькая, смугленькая, в атласно-розовом конверте с кружевами. Ни в коем случае не в синем, синие для мальчиков.

В последний момент Родыгин заставил Филимонова столкнуться с хлебным фургоном, обошлось без человеческих жертв, но жители целого микрорайона остались без хлеба. А ведь утром им идти на работу. С чем они будут пить чай?

Эта проблема взволновала всех. Был высказан ряд предположений, с чем именно. В перечне фигурировали сырники со сметаной, оладьи простые и картофельные, пресные лепешки, вафли, печенье и даже плоды хлебного дерева. Его, как с еврейским апломбом сказал рыхлый мальчик с оттопыренными ушами, вполне возможно вырастить в квартирных условиях специально для таких случаев.

Векшина в дискуссии не участвовала, ей было всё равно. Она думала о том, почему Надежда Степановна решила, что эта лекция ей, Векшиной, будет интереснее, чем другим ребятам. Подозрения были и раньше, но когда Родыгин стал объяснять, какие меры наказания применяют к пьяным водителям, отпали все сомнения.

Отец Векшиной работал в автотранспортном предприятии шофером-экспедитором на дальних перевозках. Три месяца назад на загородной шабашке ему поднесли деревенской браги с водкой, по пути домой он своротил своим ЗИЛом сарай с инструментами дорожной бригады и подрался с милиционером. Отца посадили на пятнадцать суток, отобрали права и перевели из водителей в автослесари. Полсотни рублей разницы в зарплате пережить можно, живали и хуже, говорила мать, но в слесарях отец начал пить. Спьяну он бежал в гараж, норовил вывести из бокса свой ЗИЛ и проехать на нем по «восьмерке» между разложенными на земле спичечными коробками. Охрана ловила его уже дважды, на третий раз грозились завести дело в милиции. Мать об этом постоянно всем рассказывала, потому что надо же ей хоть кому-то рассказать о своем горе. Векшина умоляла не говорить Надежде Степановне, но, значит, рассказано было и ей. Захотелось сорвать с шеи ключ, выбросить в окно и никогда не возвращаться домой.

За окном плавно опускался на газон почти совсем зеленый лист американского клена. Непонятно было, зачем он, такой зеленый, сорвался с ветки. На его месте Векшина бы еще повисела. Она вспомнила, что скоро листья пожелтеют, начнут падать один за другим, пружинить под ногами. Можно будет прыгнуть на них с третьего этажа и не разбиться.

– Три года… Пять лет, – парил над ней пророческий голос Родыгина. – Повлекшее тяжкие последствия… Десять лет…

Неслышно ступая по опавшим листьям, папа шел навстречу от тюремной ограды. Вот он заметил коляску, спрашивает: «Мальчик или девочка?» – «Агния, внучка», – отвечает Векшина, и они, обнявшись, тихо плачут от счастья.

В учительской готовилось чаепитие, Надежду Степановну отправили в соседний «Гастроном» за тортом. Денежной кассой заведовал физик Владимир Львович, с которым у нее намечался легкий служебный роман, и она с удовольствием отправилась к нему за деньгами.

На столе у него в лаборантской сверкала батарея пол-литровых банок с купами ядовито-синих кристаллов. Девятиклассники выращивали их на каникулах из раствора медного купороса. Эти кристаллы всегда появлялись тут в сентябре как последний привет уходящего лета. Своим феерическим видом они примиряли Надежду Степановну с мыслью о том, что рубин в ее серебряном колечке не вырублен из горных жил, а тоже рожден в какой-то стеклянной емкости.

Была надежда, что Владимир Львович захочет вместе с ней пойти за тортом, но он не захотел. Взяв деньги, она снова вышла в коридор. Шел шестой урок, всюду царил вольный дух междусменки. Дети сидели на подоконниках, хотя это было строжайше запрещено вывешенными на всех этажах «Правилами для учащихся», и при ее появлении не спешили спрыгивать на пол. Знали, что сгонять их она не будет. «Вы хотите быть добренькой за мой счет», – говорила ей Котова, завуч по воспитательной работе. Когда Котова проходила по коридору, подоконники мгновенно пустели, но за ее спиной на них вновь торжествующе плюхались ребячьи попки.

На первом этаже Надежда Степановна подошла к двери своего класса, прислушалась. За дверью царила могильная тишина, как во время контрольной работы за полугодие. Стало обидно, что Родыгин с такой легкостью добился успеха. Она приоткрыла дверь и заглянула в щелочку. Векшина теребила свой ключик, вид у нее был какой-то пришибленный. Угрызаясь, что полезла к ней со своей демагогией, Надежда Степановна поймала ее взгляд, чмокнула себя в ладошку, затем сложила ее лодочкой, поднесла к губам и дунула.

Пушистое облачко воздушного поцелуя поплыло в сторону Векшиной, но до нее не доплыло. Веселый мальчик, всю первую половину беседы просидевший под столом, подстрелил его из трубочки комком жеваной бумаги.

Надежда Степановна этого не видела, она уже вышла на улицу. Родыгин услышал знакомый звук и понял его происхождение, но решил не прерываться.

– В нашей стране, – говорил он, – пьянство за рулем сурово карается законом. Очень сурово, но всё же не так, как в некоторых зарубежных странах. Есть на земном шаре такие государства, где пьяниц-водителей сразу приговаривают к смертной казни.

– Так им и надо, алкашам, – сказала рано развившаяся толстая девочка с пятнами зеленки на подбородке.

– Тебя как зовут? – спросил у нее Родыгин.

– Вера.

– Ребята, все согласны с Верой?

Филимонов поднял руку.

– Давай, – обрадовался Родыгин, – выскажи свое мнение.

– Можно выйти? – спросил Филимонов.

– Я-то думал, ты хочешь ответить на мой вопрос…

– Меня тошнит.

Родыгин обвел класс испытующим взглядом, пытаясь понять, врет он или говорит правду, но ничего не понял.

– Что с тобой делать! Иди.

Филимонов вышел в коридор и направился к туалету, но через два шага понял, что дойти туда не успеет. Томатный сок, выпитый весной в магазине «Дары природы», колом стоял в горле. Он выбежал на крыльцо, заскочил за угол, и здесь его вырвало.

Рядом была разрыта земля, рабочие укладывали в траншею обернутые войлоком трубы теплоцентрали. Филимонов сел на крыльцо и, как учила мама, стал глубоко дышать носом. Пахло электричеством.

Надежда Степановна тоже почувствовала этот разлитый в воздухе тревожный запах, но в ее памяти для него не нашлось подходящего имени. Торопясь успеть до перерыва, она перебежала улицу в неположенном месте и все-таки опоздала. «Гастроном» уже закрывался на обед, вход перегораживала мрачная тетка в белом халате. Унижаться перед ней не хотелось. В поисках чего-нибудь, способного заменить торт, Надежда Степановна направилась к маленькому импровизированному рыночку около трамвайной остановки. Десятка полтора старушек в два ряда сидели на перевернутых магазинных ящиках, перед ними пестрели разноцветные бидоны с ягодами и райскими яблочками, в бутылках торчали астры и гладиолусы, на расстеленных газетах жалкими кучками лежали вялые осенние грибы. Одна бабка торговала мухоморами. Они предназначались или гурманам, имеющим терпение варить их в семи водах, или язвенникам, утратившим веру в патентованные аптечные средства.

Надежда Степановна прошла рыночек насквозь, и перед крайней старушкой увидела облупленную эмалированную кастрюльку, доверху наполненную мелкими, буровато-черными ягодами. Она даже не сразу поняла, что это черемуха. Торговать ею можно было только от полной безнадежности. Мухоморы, и те выглядели уместнее. Черемуха давно не считалась за ягоду, последний пирожок, для которого она послужила начинкой, Надежда Степановна съела лет двадцать назад. А какие были пирожки! Легкий хруст дробленых косточек, мраморные прожилки на корочке, душистая фиолетовая мякоть внутри.