– Не нужно. Я сам.

– Нет, я встречу. Пока.

– Пока.

– Мне не нравится, как ты со мной прощаешься. Ну-ка, поцелуй меня.

Свечников поежился. Казалось, это у нее от матери. В последние недели та знала единственный способ защититься от подступающего ужаса. «Поцелуй меня! Поцелуй меня!»

– Целую, – сказал он и повесил трубку.

– Для начала, – с ногами усевшись на стуле под табличкой «Шапки просятъ снимать», заговорил Даневич, – хочу задать один вопрос. Знаете ли вы, что Заменгоф дважды выдвигал проект радикальной реформы эсперанто? А то гомаранисты это скрывают.

– Дальше, – предложил Свечников.

– Известно ли вам, что его проект во многом совпадал с идеями де Бофрона?

– Ты обещал один вопрос, а это уже второй.

– Не второй, а вторая половина первого, – нашелся Даневич. – В общем, объясните мне, если сможете, почему Заменгоф не принял идо, в котором воплотились его собственные идеи.

– Потому что эсперанто – не машина, где одну деталь можно заменить другой. Это живой организм. Допустим, тебе не нравится, что у тебя глаза разного цвета. Давай один выколем и вставим стеклянный, того же цвета, что и другой. Будешь красавчик. Согласен?

Даневич поморщился.

– Вы говорите словами Варанкина. Это схоластика, дело проще. К тому времени, когда недостатки эсперанто стали очевидны, Заменгоф полностью подпал под влияние своего ближайшего окружения и стал марионеткой в руках этих людей. Большинство из них – евреи. Они не желали расстаться с еврейской монополией на право контролировать международный язык, а через язык – всё остальное.

– Ты сам-то разве не еврей?

– Именно поэтому никто не заподозрит меня в предвзятости.

– Всё? – спросил Свечников. – Больше ничего не хочешь сказать?

– Хочу. Дело вот в чем… Вчера в Стефановском училище стрелял не только курсант. Он сидел возле прохода, а один выстрел раздался у окна.

– У какого?

– Если считать от сцены, то у самого дальнего.

– И кто там стоял?

– Варанкин.

– И он стрелял в Казарозу?

– Нет.

– В кого тогда?

– В меня.

– Чего-чего?

– Варанкин целил в меня, но промахнулся и попал в нее. Она – случайная жертва.

Свечников покрутил пальцем у виска.

– Дело ваше, – без обиды сказал Даневич, – можете не верить, но это правда. У него был с собой револьвер.

– Ты его видел?

– Нет, но не из пальца же он выстрелил! Курсант начал лупить из нагана, он и воспользовался случаем.

– Погоди! Как он мог стрелять в тебя, а попасть в нее, если ты сидел сзади, а она была на сцене?

Даневич покачал головой с той ненаигранной солидностью, право на которую получает человек, недавно смотревший в глаза смерти.

– Когда Казароза поднялась на сцену, я подошел ближе, чтобы лучше видеть, но сесть не успел. В момент выстрела я находился между ней и Варанкиным.

– Как же ты заметил, что стреляли от окна?

– Попов мне потом сказал.

– Он видел, как Варанкин достал револьвер и выстрелил?

– Я этого не говорил. Попов заметил вспышку возле того окна, где стоял Варанкин. А стрелять ему имело смысл только в меня.

– Из-за того, что ты идист?

– Ну, из-за этого он бы на такое не решился. Есть причина более веская.

Даневич вынул из портфеля и протянул Свечникову тонюсенькую, в десяток страниц, брошюру в обложке оберточной бумаги.

– Статья Заменгофа в переводе и с комментариями Варанкина. Прислал наш товарищ из Москвы.

– Фамилии Варанкина здесь нет, – посмотрев, сказал Свечников.

– Ну, разумеется. Как скромный ученик великого Ла Майстро он указал ее на последней странице.

В качестве автора на обложке указывался только Заменгоф. Ниже – название: «Основы гилелизма».

– Это религия, которую он придумал, – пояснил Даневич. – Я тут отметил самые важные места. Начните с них, для разговора нам этого хватит.

Пока он закуривал, Свечников прочел первый отчеркнутый абзац:

«Ни сионизм, ни либерализм, ни марксизм никогда не уничтожат еврейского вопроса, если не будут уничтожены основа и корень этого проклятого вопроса – ложно-национальная каменная скорлупа, которая обрекла нас быть мумифицированным трупным остатком жившего в отдаленной древности народа. Вот уже 2000 лет она не дает нам подвергнуться естественной эволюции всех других народов, держит нас вечно между небом и землей, не давая нигде прирасти к почве, обрекая быть навеки чужим, всюду проклинаемым, не растворяемым и не растворяющимся инородным телом в живом организме всех народов и стран. Единственный способ разбить эту скорлупу – выйти прямо на почву нейтральную, ту, на которой рано или поздно сойдутся все народы…»

– Дальше можете пропустить, – разрешил Даневич. – Смысл в том, что евреи должны объявить себя не евреями, но в то же время и не подделываться под представителей других наций. Им нужно принять новую религию – гилелизм.

– Что это такое?

– Что-то вроде выжимки из всех религий, названа по имени какого-то раввина Гилеля. Он жил чуть ли еще не до Рождества Христова. Его учение состоит из трех пунктов. Первый: миром управляет Бог. Второй: Его повеления человек слышит в голосе собственной совести. Третий: сущность этих повелений в том, чтобы поступать с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой. Кто согласен признать эти три пункта, тот и есть гилелист. Просто, как мычание.

«Поскольку, – мимоходом прочел Свечников одно из тех мест, которые ему позволено было пропустить, – по слабости человеческой абстрактные идеи слишком легко забываются, если они не обставлены осязательными формами, новой религии нужно придать известную внешность – создать гилелистский Синод, учредить обряды, построить храмы».

Отсюда звездочка отсылала к подстрочному примечанию:

«Роль священнослужителей или жриц в таких храмах могли бы исполнять молодые красивые женщины, обладающие приятным голосом и владеющие эсперанто (прим. Варанкина)».

– Главное, с точки зрения Заменгофа, достоинство этой религии – абсолютная нейтральность, – прокоменнтировал Даневич. – В нее можно перетащить хоть немца, хоть папуаса – безразлично.

«Став гилелистами, – читал Свечников, – мы, евреи, перестанем быть летучими мышами, которые сами не знают, к какому классу животных себя причислить, и потому презираются всеми. Гилелизм будет простым и реальным решением еврейского вопроса, но он же положит начало новой, светлой эре в истории человечества, станет фундаментом братски объединенного человеческого рода. Созданием гилелизма закончится великая историческая миссия еврейского народа – пожертвовав собой, он навсегда исчезнет с лица земли, превратившись в зародыш объединенного человечества».

– Само собой, гилелисты должны изъясняться исключительно на эсперанто, – усмехнулся Даневич. – Поэтому Заменгоф и назвал его нейтральным языком. То, что он будто бы вспомогательный, говорится для отвода глаз. Обычная еврейская тактика.

Он ткнул пальцем в следующую страницу.

– Еще вот здесь прочтите, и достаточно.

«Ни один народ не был способен в течение длительного времени стремиться к объединению человечества, – прочел Свечников. – Даже французы, увлекшись в конце 18-го столетия идеями общечеловеческого братства, скоро отпали от них, а отдельные лица из разных народов, стремящиеся к общечеловеческому идеалу, слабы и разобщены. Чтобы идеал этот мог быть достигнут, история взяла один народ, вырвала его из почвы, рассеяла по всем углам земного шара, заставила пройти через ужасные страдания и сказала ему: единственный выход из твоих несчастий есть та миссия, которую я тебе назначила, – стать основой всечеловечества».

– Надеюсь, – подытожил Даневич, – теперь вы понимаете, что гомаранизм – просто другое название гилелизма, более удобное. Оно лучше маскирует тайную суть этого учения. А суть в том, чтобы решить еврейский вопрос путем нивелировки всех прочих наций. Естественно, гомаранисты это скрывают.