Под этим листком оказался другой, отпечатанный на машинке, с крупным заголовком: «Основы гомаранизма». Возможно, и тут имелось что-то не предназначенное для посторонних глаз, но чтение пришлось отложить. Свечников едва успел сунуть листок в карман, заслышав шаги за дверью.

– Ума не приложу, где он! – пожаловалась Мира. – Я уже начинаю волноваться.

Причина тревоги была более чем понятна. Она беспокоилась, не завернул ли муж в гнездо разврата, в комнатку под лестницей в школе-коммуне «Муравейник». Еще вчера Свечников с чистым сердцем мог бы ее успокоить, сказав, что Варанкина туда больше не пускают, но сегодня такой уверенности не было.

Он вынул взятый у Иды Лазаревны пистолет, нарочно держа его за ствол, а не за рукоять, чтобы казалось не так страшно.

– Это пистолет Михаила Исаевича?

– Боже упаси! – отшатнулась Мира.

Объясняться с ней не имело смысла. Свечников решил больше не ждать, простился и вышел на Соликамскую.

В этой части города тесовые заборы перемежались заплотами из жердей, деревенские избы стояли бок о бок с мещанскими особняками на кирпичных полуэтажиках, обшитыми в руст или оштукатуренными под камень. В окнах полуподвалов ярко алела герань, куры с чернильными метками на перьях рылись в палисадниках.

Казароза тенью шла рядом.

«Где-то я его раньше видела», – шепнула она вчера, оглядываясь назад.

Кроме Вагина, которого можно было не принимать в расчет, там сидели Даневич, Попов и Осипов.

До гостиницы «Прикамье» было семь остановок на трамвае. Шесть из них Вагин проехал, а седьмую прошел пешком, чтобы собраться с мыслями, но скоро из всех мыслей осталась единственная: что сказать швейцару, если тот спросит, зачем ему нужно в триста четвертый номер? Это была лучшая в городе гостиница, об ассортименте тамошнего буфета ходили легенды. Простых командировочных там не селили. Что, если его не пропустят?

Позвонить в номер по внутреннему телефону, должны разрешить, но вдруг, что самое ужасное, его фамилия ничего Свечникову не скажет, и он не захочет звонить администратору или в бюро пропусков, чтобы ему, Вагину, выписали пропуск? Что тогда?

Швейцар, однако, ни о чем его не спросил.

Воспользоваться лифтом он не решился, пошел на третий этаж пешком, отдыхая на площадках. Сердце билось, когда стучал в дверь, но на стук никто не отозвался. Он спустился на улицу, с полчаса постоял у входа, на ветру, потом плюнул и поехал домой.

Под вечер Вагина отправили в губком с гранками завтрашнего номера. Пока их там инспектировали, сам он, сидя в коридоре, читал рукопись очерка «Под гнетом», написанного Надей и отданного ему на отзыв с условием ничего не говорить, если не понравится. Вокруг нее все что-то сочиняли, и она, отбросив сомнения, тоже решила вырулить на это магистральное течение жизни.

В очерке повествовалось, как гимназистка Таня, в чьем образе Надя изобразила себя, страдала под деспотической властью Омского правительства. Ей пришлось на себе испытать все ужасы колчаковщины. Однажды ее выгнали из класса за красный бант, в то время как на самом деле он был «цвета бордо», в другой раз под угрозой «двойки» за поведение заставили купить билет на благотворительный спектакль «Не всё коту масленица», хотя Таня «терпеть не могла подобные лживые спектакли». Было и такое: они с девочками собирали по дворам бутылки для госпиталя, чтобы потом наполнять их горячей водой и в холода обкладывать раненых вместо грелок, а гимназисты ходили за ними по пятам и «грязно намекали на те отношения между мужчиной и женщиной, которые без слов можно выразить с помощью пробки и бутылки». После этого Таня всю ночь проплакала. В страшное время «попрания всего светлого и чистого» эта хрупкая девушка для многих олицетворяла «идеал чистоты». Ее фигура произвела неизгладимое впечатление на учителя гимнастики в военно-спортивном клубе. Даже развратный гимназист К. наедине с собой вынужден был признать: «Невыплаканная скорбь от сознания всей громады рыдающего горя человеческого окутывает лицо и весь физический облик Тани».

В редакцию Вагин вернулся около семи. Редактор сидел у себя в кабинете, в остальных комнатах не было никого, кроме Нади, ждавшей отзыва на свой труд. Он отдал редактору исправленные гранки, с его подписью отнес их в типографию, вновь поднялся на второй этаж. Пока его не было, появился Даневич в своих неизменных очках. Он стоял спиной к двери, лицом к Наде. Входя, Вагин услышал ее голос:

– Карие.

– Нет, – ответил Даневич.

– Голубые?

– Нет.

Вагин мгновенно восстановил разговор, который у них состоялся без него. В университете он бывал свидетелем таких бесед, и эта, надо полагать, ничем не отличалась от прочих. Обычно Даневич ловил какого-нибудь лопуха из новичков, выяснял, при деньгах ли тот, и предлагал пари – с трех раз угадать, какого цвета у него, Даневича, глаза под темными очками. Простаки соглашались, не подозревая, что это задача невыполнимая. Надя, значит, тоже попалась и уже использовала два шанса из трех.

– Зеленые?

– Нет.

Вмешаться Вагин не успел. Даневич царственным жестом снял очки. Один глаз у него был зеленый, с кошачьим оттенком, зато другой – совершенно черный.

– Сколько ты ему проспорила? – осведомился Вагин.

– Двести рублей.

– Ладно. Отдай сто.

– Почему? – возмутился Даневич.

– Один глаз она угадала и платит половину суммы.

Оспаривать это соломоново решение Даневич не посмел. Приняв сотенную бумажку, он расстегнул портфель, вынул оттуда серую, цвета тифозной вши, тоненькую брошюрку и протянул ее Наде.

– На ваши же деньги. Здесь изложены основные принципы нашего движения. Мы боремся за то, чтобы язык идо был признан единственным международным языком.

Вагин взял у него брошюру вместо Нади.

– Если человек получит ее не даром, а за свои кровные, больше вероятности, что прочтет, – объяснил Даневич, защелкивая портфель. – А вообще-то мне нужен Свечников. Где он?

– Сегодня не будет, – отрезала Надя.

Когда Даневич ушел, она спросила:

– Ну что? Прочитал?

– Прочитал.

– Если молчишь, я должна понимать, что тебе не понравилось.

– Кое-что понравилось. Например, то место, где Таня стоит на обрыве над Камой и думает, что, будь у нее крылья, она бы прыгнула вниз и улетела далеко-далеко от всей той грязи, которая ее окружает.

– И что тебе тут понравилось?

– Очень правдиво передано состояние молодой девушки.

– Я старалась быть правдивой, – сказала Надя.

– Тебе это почти удалось. Было бы еще убедительнее, если бы ты вспомнила ту песню… Помнишь, рассказывала мне, как вы с девочками пели ее на вечеринке.

Вагин шепотом напел на известный мотив:

– Там, – вспомнил он, – особенно хороши последние строчки:

– Я с ними это не пела, – отреклась Надя.

– Разве?

– Я только раскрывала рот.

– Зачем?

– Чтобы не выглядеть белой вороной.

– В очерке речь идет не о тебе, а о Тане. Ты могла бы написать, что когда ее подруги запели при ней такую песню, она сказала им что-нибудь резкое, смелое. Это вполне в ее характере.

– Да, – согласилась Надя. – Между прочим, я тогда имела смелость сказать им, что как мужчина Колчак мне не понравился. Маленький, черный, носатый. Совершенно не в моем вкусе. Когда они с генералом Гайдой вышли из автомобиля, я подумала, что Гайда – это Колчак, а Колчак – Гайда.