Ее сердце тронул чалый мерин по кличке Глобус. На морде у него, от ноздрей и выше, пересекались тонкие белые полоски. Больше всего они напоминали решетку, но человек, давший ему это имя, сумел прозреть в них высокое сходство с параллелями и меридианами земного шара. Люди с таким зрением теперь встречались часто, а в молодости мерина, видимо, звали как-нибудь по-другому.

Обратно Вагин вернулся с Глобусом, привязал его у входа и поднялся на второй этаж. Редакция находилась на Соликамской, в трех комнатах над старой земской типографией. При Колчаке их занимала канцелярия Союза городов, ведавшего госпиталями и передвижными столовыми для солдат, от былого убранства остались массивные столы под истерханным зеленым сукном в чернильных пятнах, обтянутая фольгой кадка с бесстыдно-волосатым стволом пальмы – предмет материнских забот машинистки Нади, громадный шкаф, похожий на дебаркадер, и прибитая к стене эмалированная табличка с надписью «Шапки просятъ снимать». Ее сохранили здесь как напоминание о диких нравах прежнего режима, поэтому на конечный «ер» в слове «просятъ» никто не покушался.

В большой комнате сидели двое. Литконсультант Осипов, тайный пьяница со страдающими глазами на хищно-унылом лице раскаявшегося абрека, правил машинопись, его контролировал заместитель редактора Свечников, чьи должностные обязанности внятному определению не поддавались. В руке он сжимал двухцветный, красно-синий карандаш, готовясь пустить его в дело. Это обоюдоострое оружие оставляло следы на всех прочитанных им статьях, гранках и рукописях. Синий грифель использовался для хулы, красный – для похвалы. Голова у Свечникова была тех же цветов – выбритая до синевы, с россыпью красноватых рубцов на виске и за изуродованным левым ухом. Прошлой весной череп ему посекло каменными брызгами от ударившего в скалу над Сылвой, но неразорвавшегося снаряда. На Великой войне, которую теперь называли империалистической и писали со строчной буквы, не разрывался один снаряд из двадцати, а на Гражданской, особенно в последний год, – каждый третий.

На привязанного под окнами мерина Свечников поглядел без воодушевления, но имя одобрил. Ему нравилось всё, что отзывало мировыми масштабами.

Почеркав то, над чем трудился Осипов, Свечников уселся за свой стол и пригласил Вагина сесть рядом. На столе был расстелен пробный оттиск афиши с программой праздничных мероприятий, посвященных первой годовщине освобождения города от Колчака. Отметить эту дату предстояло через неделю. Постановлением губкома ее назначили на 1 июля, хотя в какой именно день авангарды 3-й армии Восточного фронта вступили в город, а последние части 1-й Сибирской армии его покинули, установить было затруднительно. Бои в предместьях продолжались трое суток, корпус Зиневича эвакуировался по двум железнодорожным веткам и пароходами по Каме, а бронепоезд «Генерал Пепеляев» еще через неделю прорвался к вокзалу главной линии и обстрелял мост из 76-миллиметровых орудий.

Один за другим проползли через город и утянулись на восток бронепоезда «Повелитель», «Истребитель», «Атаман», «Отважный», «Грозный», «Резвый», «Полковник Урбанковский», «Генерал Каппель». С запада им на смену пришли «Коммунист», «Ермак», «Красный орел» и «Красный сокол», «Борец за свободу» и «Защитник трудового народа». Осипов говорил, что этот реестр можно прочесть как список кораблей, приплывших к берегам Трои.

Афишу Вагин готовил сам и знал ее наизусть: в полдень парад войск на Сенной площади и митинг, в пять вечера митинг перед зданием гортеатра, затем концерт в самом театре с участием приехавших на гастроли артистов из Петрограда, в Гарнизонном клубе спектакль «Две правды», в Мусульманском – сцены из пьесы «Без тафты». Концерты намечались также в клубе латышских стрелков «Циня», в Доме трудолюбия на Заимке, в школе-коммуне «Муравейник» и в казарме дорожно-мостовой роты. Вход всюду, исключая гортеатр, бесплатный.

– Афишу составлял ты, – констатировал Свечников. – Почему здесь не указан клуб «Эсперо»?

Вагин с опозданием осознал свой промах. Ему следовало учесть, что бывший типографский рабочий, бывший комроты и помначштаб Лесново-Выборгского полка 29-й дивизии Николай Свечников изучает международный язык эсперанто. При взятии города он был ранен, долго лежал в госпитале, и там его совратил в эту ересь военврач Сикорский. На книжной полке у него над столом с одного края стояли самоучитель Девятнина и «Фундаменто де эсперанто» Людвига Заменгофа, с другого – неубывающий строй предназначенных для пропаганды эсперантистских брошюр. Свечников соблазнял ими сотрудников и посетителей редакции. Вагину в свое время досталась тиснутая политуправлением 3-й армии в Вятке книжечка «500 фраз на эсперанто». Фразы были надерганы из учебников по иностранным языкам и разбавлены лозунгами текущего момента. Призыв объявить мир хижинам и войну дворцам соседствовал с осторожным, полным интеллигентских сомнений допущением: «Чистые белые манжеты и воротничок – хорошее украшение для мужчины, не так ли?» Известия о том, что «весною снег и лед тают» и что «меньшевик есть человек, не достойный веры», примыкали одно к другому на правах истин равно азбучных.

– По-твоему, – продолжал Свечников, – наш клуб рассчитан только на своих, посторонние к нам не ходят, а свои придут без всяких объявлений. Указывать его в афише нет смысла. Так?

– В принципе, да, – опрометчиво согласился Вагин.

– Кто тебя этому научил?

– Чему?

– Тому, о чем ты сейчас сказал.

– Это вы сказали, – заметил Осипов.

Свечников даже не поглядел в его сторону.

– Ты ведь на истфаке учился. Студента Даневича знаешь? – с настораживающей задушевностью спросил он Вагина. – Еврейчик, всегда в темных очках ходит.

– Знаю.

– Он твой друг?

– Нет, просто знакомый. А что?

– Это он подговорил тебя не указывать наш клуб в афише?

– Да вы что! – изумился Вагин. – Я его с зимы не видел.

Это была чистая правда, он не встречал Даневича с марта, когда в университетском клубе состоялась публичная лекция приехавшего из Москвы пананархиста Гордина, создателя универсального языка АО. Они с Надей пришли на лекцию «Женщина, которая придет завтра», из цикла эзотерических чтений, но ее отменили ради Гордина.

В языке АО было всего одиннадцать звуков, пять гласных и шесть согласных. На письме они изображались цифрами в комбинации с нотными знаками и геометрическими фигурами. Гордин подчеркивал, что его язык универсален, а универсальность исключает использование любого из существующих в мире алфавитов, поскольку все они связаны с какой-то нацией или группой наций. Подобные связи безнадежно их компрометировали.

Патлатый, жирный, в блузе фиолетового бархата, Гордин чертил мелом на доске нотные линейки для слов и громогласно объяснял правила грамматики. Вагин записал на папиросной коробке спряжение глагола «делать»: «Аа – инфинитив, биааб– я делаю, цеааб– ты делаешь, циауб– ты будешь делать». Главным достоинством созданного им языка Гордин считал обилие междометий, способных выразить тончайшие оттенки всех человеческих чувств. Он, впрочем, признавал, что на сегодняшний день его творение вряд ли применимо на практике. Язык АО предназначался для будущего общества свободных, не знающих ни страха, ни запретов, нагих и прекрасных в своей гордой наготе людей. Это племя явится на свет не раньше, чем всем женщинам на девятом месяце беременности в обязательном порядке будут делать кесарево сечение. Ужас, овладевающий младенцем, когда непонятная сила через узкое отверстие с болью выталкивает его в неизвестность из материнской утробы, навсегда калечит душу, поэтому естественные роды должны безвозвратно уйти в прошлое. Страх смерти есть всего лишь воспоминание о страхе рождения, об ужасе перехода в иной мир. Не знавший одного, не ведает и другого, недаром шекспировский Макдуф, который «из чрева матери был вырезан ножом», вырос храбрецом, каких мало. После того, как все младенцы будут являться на свет в результате кесарева сечения, наступит эпоха языка АО, незаменимого для нового человечества, в чьей жизни главенствующую роль станут играть не мысли, а чувства.