— Что, ушиблись? — спросил Аветисян.

— Нет, — тихо ответил Струмилин и почувствовал, что сильно бледнеет, — немного совсем. Чуть-чуть…

Он не ударился. Просто в сердце вошла боль, острая и неожиданная. Так у него было три раза. Он пугался этой неожиданной и страшной боли, но она довольно быстро проходила, а потом оставалась слабость, как после бессонницы.

«Черт возьми, неужели же это настоящее что-нибудь? — думал Струмилин, опускаясь на лед. — Неужели это настоящая болезнь сердца?» Но прошло несколько минут, и Струмилину показалось, что боль прошла совсем. Он положил под язык таблетку валидола и улыбнулся.

«Нет, ерунда, — решил он, — просто, наверное, устал. Поедем к морю с Жекой, и все пройдет. Это уж точно…»

Никто, кроме Аветисяна, ничего не заметил, потому что и Пьянкову, и Броку, и Богачеву не было еще тридцати. И хотя дяде Феде было за семьдесят, он не знал, в какой стороне груди бьется сердце, потому что всю свою жизнь он занимался только одним: ловил рыбу.

— Кто хочет пойти в баню? — спросил Аветисян.

— А где? — удивился Пьянков. — День-то сегодня не банный.

— Ориентировка на местности, милый…

— Где баню сориентировал?

— В подвале электростанции. Вполне приличное помещение.

— Крыс нет?

— Есть, но они сытые и на такого тощего, как ты, не польстятся.

— Тогда я за баню, — сказал Брок и стал доставать из портфеля чистое белье и мыло.

В подвале электростанции было темно и холодно. Летчики шли друг за другом, натыкаясь на какие-то трубы, куски металла и ободья от бочек. Они сдержанно чертыхались. Аветисян пробирался первым и все время приговаривал:

— Ничего, ничего, скоро мы выйдем на цель.

«На цель» они вышли не скоро: Аветисян забыл короткий путь, фонарика они с собой не взяли, светить могли только спичками и поэтому чем дольше шли, тем яростней чертыхались.

— Сейчас, сейчас, — успокаивал Аветисян, — последний отрезок остался.

Когда они пришли в помещение, которое так расхваливал Аветисян, Струмилин присвистнул и сказал:

— Нет, дорогие мои, я в этом спектакле не участвую.

Помещение было темное и грязное. Горячую воду надо было брать из котлов, которые все время глухо урчали и, казалось, должны были с минуты на минуту взорваться. Холодная вода, которой следовало разбавлять кипяток, почему-то из бака не шла.

— Это ничего, — сказал Аветисян, — небольшой перерыв, а потом пойдет. В общем, кому не нравится, может отмежеваться. Лично я буду мыться, я уже мылся тут три раза, и очень мне нравилось.

— Я повременю, — сказал Володя и ушел вместе с командиром.

Богачев, Аветисян и Брок остались. Они разделись и только тогда почувствовали, как здесь холодно.

Понизу дул сквозняк, и Богачев, как гусь, поджимал пальцы и переваливался с ноги на ногу. Аветисян открыл кран и набрал кипятку в три больших таза. Потом он попробовал долить их холодной водой, но холодной воды до сих пор не было. Где-то рядом работал мотор на плохом топливе, и поэтому через пять минут три товарища стали грязно-серого цвета.

— Скоро будет холодная вода? — сухо осведомился Брок.

— Сейчас, сейчас, — пообещал Аветисян и куда-то ушел.

— Веселая у нас получается баня, — сказал Брок и стал бить себя по спине, чтобы согреться.

Они скакали на месте и били себя по спине и по плечам, чтобы согреться, но им становилось все холоднее, а в довершение ко всему вошел неизвестный дядька в ватнике и закричал:

— Разрешение от Дим Димыча есть?

— Нету.

— А ну, вон отсюда!

— Да что ты, дядя? — взмолился Богачев. — Мы же как негры теперь, дай хоть отмыться.

— Разрешения у вас нету — не могу!

— Потом принесем.

— А почем я знаю, кто вы такие? Электростанция — объект, а не шутки, а вы тут голые бегаете. Одевайтесь, не то за милицией пойду.

В этот критический момент вошел Аветисян.

— Ой, миленький, — застонал он, — а я тебя по всему подвалу ищу, давай холодной воды скорее!

— А разрешение от Дим Димыча есть?

— Есть, есть, — закивал головой Аветисян и вытащил из портфеля, в котором держал белье, два рубля.

Человек в ватнике спрятал деньги и отошел к стене. Там он нажал какую-то кнопку, и сразу же пошла холодная вода.

— Сейчас веников принесу, — сказал он и вышел. Мылись в молчании, проклиная Аветисяна. Было по-прежнему холодно, а вода отдавала мазутом.

Вернувшись к себе, они сказали Володе Пьянкову:

— Слушай, это не баня, а сказка. Иди, пока не поздно, там и веники есть.

— Давайте, давайте, — сказал Пьянков, — осторожнее на поворотах, здесь пришибленных в детстве нет.

Уже около самолета экипаж Струмилина догнал запыхавшийся диспетчер. Он отозвал в сторону Володю и попросил его:

— Отдай на Диксоне Галочке с радиостанции, — и передал две рыбины.

— Нельмы?

— Да.

— На строганинку?

— Да.

— Не возьму.

— Почему?

— Испортятся. Нам еще до Диксона ходить и ходить.

— Да нет же. Сейчас вам приказ передадут: взять на Тикси науку и переходить в Диксон.

— Командир! — крикнул Володя радостно. — На науку нас переводят!

Богачев запрыгал на одной ноге, как мальчишка. Диспетчер засмеялся. Богачев покраснел и стал делать вид, что прыгал он не от радости, а потому, что в унту попал камешек.

Струмилин и Аветисян переглянулись, и Брок увидел в глазах командира ту нежность, которую он уже не раз замечал, когда командир смотрел на Павла.

— Какие будут ЦУ? — спросил Володя диспетчера, забрасывая рыбины в самолет.

— Главное ЦУ — не расплавьте мой подарок, рыбка хорошо заморожена, упаси бог, потечет!

— Я положу в хвост.

— Спасибо.

— Так, значит, ЦУ не будет?

— Он сейчас нам ОВЦУ даст, — предположил Брок, — все диспетчеры очень любят давать не просто ЦУ, но обязательно ОВЦУ.

Богачев, слушая этот разговор, спросил у Аветисяна:

— Геворк Аркадьевич, они сейчас по-датски изъясняются или как?

— По-советски, — ответил Аветисян. — ЦУ — значит «ценные указания», а ОВЦУ — «особой важности ценные указания». В толковом словаре у Даля таких слов нет, но они экономны и выразительны, в этом спору нет. Они — памятники эпохи.

— Есть спор, — возразил Богачев, — так испортили язык! Я вообще скоро из протеста на славянский перейду. Чтобы поломать эти памятники эпохи.

— Что же тогда делать нам? — поинтересовался Аветисян. — И вообще не националист ли вы, Паша?

— Вы заведете себе переводчика, — сказал Богачев, — или я выучу армянский.

— Последнее меня устраивает, а то с переводчиком себя чувствуешь иностранным туристом.

Когда поднялись в воздух и легли курсом на Тик-си, Брок принял радиограмму с предписанием зайти в Тикси и забрать экспедицию.

— Правду говорил рыбак-то, — сказал Богачев, — теперь полетаем по-настоящему.

Самолет шел над тундрой. Солнце катилось по снегу огромным белым диском. Заструги ломались скифскими луками. Снег сливался на горизонте с таким же синим небом, и от этого казалось, что далеко впереди океан.

Брок передал Струмилину радиограмму из Чокурдаха. На бланке он записал направление и силу ветра, температуру воздуха и прогноз. Струмилин бегло просмотрел радиограмму и передал ее Богачеву.

— Сегодня будете сажать машину, — сказал Струмилин.

— Есть.

— Ветер только сильный.

— Ерунда, — сказал Пашка, — я ее усажу, как ребенка.

Струмилин вздрогнул и быстро взглянул на своего второго пилота. Павел поправлял палочку автопилота, выправляя курс. Курносый нос, обгоревший на холодном солнце, шелушился.

«Он совсем не похож на отца, — подумал Струмилин, — а сейчас сказал точную фразу Леваковского. Откуда в нем это? Ведь он не мог знать отца: тот погиб, когда ему было три года…»

— Откуда вы знаете эти слова?

— Какие?

— Ну вот эти — «усажу, как ребенка».

— А… Сыромятников мне говорил, что это любимые слова отца.