Старик-абхазец на арбе подвез их рюкзаки к нужному месту горной дороги:

– Геологи? – спросил старик.

– Скорее археологи, – ответил Серафим.

– Золото ищете?

– Золото геологи ищут. А мы старые черепки собираем.

– Слушай, приходи ко мне, я тебе целую арбу старых черепков насыплю!

Все трое посмеялись. На полпути к Новому Афону Серафим тепло распрощался с возницей. Взвалили неподъемные рюкзаки.

– Ну все, брат, теперь нам самим шагать. Помоги, Господи, взойти на высотень нашу. Может, к утру и подымемся.

И началось их восхождение к иной жизни.

По горам, куда глаза глядят, не пройдешь… Лес стоит такой плотный и колючий, что не продерешься, не прорубишься. Тут места надо знать. Серафим порой раздвигал куст какого-нибудь боярышника или крушинника, а за ним открывался, точно за задвижкой, лаз в густой терновник, и они, согнувшись в три погибели, почти на четвереньках влезали туда и шли по этому секретному ходу, пока не выбирались на крутую узкую козью тропу, по которой хоть и надо было карабкаться, но не пригибаясь, не опасаясь острых кривых зазубренных когтей-колючек. Природа наделила здешние растения звериной цепкостью, капканьей хваткой и даже напитала иные колючки ядом.

Хватаясь за висячие корни, как за поручни, Серафим подтягивался и пролезал в расщелины, одному ему ведомые; кое-где были вырублены по две-три ступеньки, и тогда можно было сразу одолеть полтора два метра высоты. Скальные плиты выступали косо, точно карты из полуразваленной колоды, и по ним тоже было удобно взбираться.

– А ты как думал? – оборачивался он иногда к своему спутнику. – Это только в ад асфальтированная дорожка ведет. А на вершину духа подняться – пострадать надо. Пот-кровушку пролить…

И утирая со лба бегущие струйки, без устали карабкался на новые уступы.

Как быстро вечерние тени в горах переходят в ночную темень! Ночь висла на тяжелых лапах елей, слегка позлащенных пламенем заката. Солнце, ушедшее под склон земного шара, отбивало новорожденную луну тончайшим золотым серпиком… Когда небо озарилось множеством звезд, решили заночевать на горной полянке. Натянули свитеры и прилегли на хвойном лапнике, приспособив под головы рюкзаки, как вещмешки на фронте…

И приснилось Луню то, что никогда еще не снилось, но тем не менее нетленно хранилось в тайниках памяти, – Марина!

Поручик Чибизов оказался порядочным человеком и вернул двести рублей карточного долга до копейки. Правда, вернул в самый последний момент, когда уже прапорщик Лунь стоял со своим взводом на платформе близ Витебского вокзала. Лунь решительно не знал, что делать с такой суммой за полчаса до отправки на фронт. «Сдам в полковую казну на хранение», – решил он и сунул деньги в карман гимнастерки.

Все было, как прочитал он потом в стихах Блока:

Воинский эшелон доставил его полк в Гродно в конце мая 1915 года. Почти не задерживаясь в городе, батальоны и полковая батарея, перейдя мост через Неман, вышли походным маршем в сторону Сокулки. Именно там, в Сокулках, прапорщик Лунь получил свое первое боевое задание. Командир батальона приказал ему возглавить полуроту и выдвинуться на запад на сорок верст, чтобы оседлать важную дорогу в районе деревни Пуделько. Занять ее надо было не позднее двух суток. Не теряя времени, Лунь построил полуроту – 60 штыков при двух пулеметах – и двинулся в поход. Поначалу шли форсированным маршем – версту шагом, полверсты трусцой… Потом пришлось сменить бег на ускоренный шаг. А потом и вовсе пошло болотистое бездорожье. А солнце палило нещадно. Солдаты шли с полной выкладкой с усиленным запасом патронов. Несмотря на строгий запрет воду во время марша не пить – к полудню фляжки у всех были почти пустыми. Лунь не ожидал, что переход выйдет таким изнурительным, но ему приходилось из последних сил шагать в голове нестройной колонны, подавая бойцам пример бодрости и воинского долга.

Его ординарец, разбитной чуваш Махотка, глядя на измученное зноем лицо офицера, не раз предлагал ему манерку с водой, но Лунь отмахивался – питье воды на марше расслабляет. Надо продержаться до большого привала.

Штабисты, будь они неладны, явно завысили скорость перехода, забыв про заболоченные луга, по которым то и дело приходилось идти, вытаскивая сапоги из густой и вонючей на жаре трясины. Полурота растянулась на полверсты, и это было недопустимо, это было опасно. Никакой маршевой втянутости… Прямо из казармы, из вагона – и в такой переход!

Солнце же палило нещадно даже на склоне дня. Из-под фуражки по щекам Луня текли ручейки пота, он же вскипал в порах кожи, скапливался в бровях и разъедал глаза. Но Лунь шагал, как запаленный конь, твердя только одно: «Вперед! Вперед! Вперед!..» Он перестал соображать и думать. Только бы не упасть, только бы пройти еще сто метров, еще… И вдруг, как мираж в пустыне, возникло видение колодца под журавлем. На околице безымянной деревушки некая женщина, а может, девушка, набирала воду в ведра. Лунь подошел к ней и, стянув взмокшую фуражку, хрипло попросил плеснуть туда водицы. Но у колодца оказался большой медный ковш на цепи, и девушка зачерпнула им в ведре. Глоток студеной живой воды проласкал пересохшее горло. И второй, и третий… Заныли зубы от холода.

– Полей на спину! – Лунь нагнулся и девушка, смеясь, вылила ему ковш воды прямо на белую от соли гимнастерку. О, блаженство обтекающего тебя холода, растекающейся по разгоряченному телу воды, живительные струйки побежали под взмыленные подмышки…

Всего три ковша понадобилось для того, чтобы вернуть его к жизни! Только тут юный прапорщик заметил, как красива эта голубоглазая сельчанка с золотой, небрежно брошенной на высокую грудь косой.

– За кого мне Бога молить? – спросил Лунь, невольно улыбаясь нечаянной красе.

– За Марину! – улыбкой на улыбку ответила девушка. А за спиной прапорщика толпились умирающие от жажды солдаты, и оба ведра, и снятый с цепи ковш уже пошли по рукам, а скрипучий журавль пошел снова кланяться студне-колодцу.

– Махотка! – кликнул Лунь ординарца. – Поможешь паненке отнести ведра домой.

– Махотке все в охотку! – белозубо осклабился солдат и подхватил полные ведра. Сожалеющим взглядом проводил Лунь удаляющуюся фигурку девушки. Длинная домотканая юбка не скрывала стройных ног.

– Ваше благородие! – обратился к нему фельдфебель. – Народ шибко подустал. К месту придем, а вояки мы никакие. Что, если мы большой привал в селе устроим? Лучше пораньше потом поднимемся да срок свой нагоним.

Фельдфебель был прав: бивак в селе намного удобнее ночлега в лесу. И если в самом деле выступить потом пораньше часа на два, то из графика полурота не выбьется.

– Разводи людей на постой, – Лунь посмотрел на часы. – Но только ночевать по отделениям, а не кучками.

– Есть! – обрадовался фельдфебель и побежал исполнять приказание.

– Махотка, своди меня во двор, куда ты ведра относил. Туда и фельдфебеля потом направь.

Марина жила на самом краю села, наверное, поэтому и двор был побольше, чем у остальных. Хату под толстой соломенной крышей почти со всех сторон окружали яблони и вишни, груши и сливы… На зов Махотки из сада вышла пожилая хозяйка в грубой поневе, подвязанная темно-красной косынкой.

– На постой троих примите? – спросил Лунь, выискивая глазами Марину.

– Прыйму, коли добрые люди!

– Добрые, добрые… – заверил ее Лунь. – Нам бы в сарайчике каком-нибудь или в амбаре устроиться, чтоб вас особо не беспокоить.

– Знайдем мейсцо! Марина, постели добрым людям в риге альбо лепей в баньке.

Лунь прошел по селу и посмотрел, как разместились его люди. Фельдфебель и Махотка сразу же завалились спать и уснули мертвецким сном. Лунь хотел было последовать их примеру, но тут из вечерней мглы возникла Марина и спросила: