— Да, натворили вы тут дел со своими коллегами! Местных жителей почем зря гнобили, — кипел майор. — Потому и стреляют нам в спины…

Макаров даже не представлял, как приятны были его обличения раненому энкаведешнику. Синягин и сам мог бы немало добавить к словам соседа, но молчал, играя свою роль до конца.

Так на кордоне оказались двое покалеченных мужчин и две молодых женщины, каждая из которых делала все, чтобы поднять на ноги своего подопечного. Макаров худо-бедно мог еще передвигаться на самодельных костылях да в деревянном лубке. Синягин же лежал, не вставая, временами терял сознание, выкрикивая в бреду какие-то странные слова.

Таня укладывала ему на лоб полотенце с куском льда из погреба, отпаивала клюквенным морсом…

Синягин в редких просветах бреда с тоской сознавал: такую рану не в каждой берлинской клинике вылечат. Нужны хирурги, лекарства, уход… Чего уж тут говорить о лесной сторожке?! В лучшем случае отодвинут его смерть на пару дней. «Но какой же счастливый этот дед! — вздыхал про себя Синягин. — Проживет еще две моих жизни, не меньше!» И тут же обрывал сам себя: «Не сметь ни о чем жалеть! Для хорошего воина «Ты должен!» звучит приятнее, чем «Я хочу!». Так говорил Заратустра!»

Он знал Ницше почти наизусть и по каждому случаю применял его максимы к себе.

«Гитлер прав: народ, который позволил в России воцариться безродным и инородным большевикам — унтерменши, недочеловеки, рабы. Такие будущей России не нужны, их надо уничтожать беспощадно, выжигать, как сухую, сорную траву. Немцы, хотят они того или не хотят, все равно расчистят путь к власти нам, защитникам монархии, униженному и рассеянному, но не уничтоженному русского дворянству. И пусть эта власть поначалу будет резко ограниченной, но рано или поздно они вывернутся из-под диктата фюрера, наберут державную силу и обретут достойный России суверенитет. Разве в Лондоне или Париже не понимают, что только Россия может быть надежным противовесом Германии? После Дюнкерка, наверное, уже поняли… И пусть поначалу Россия будет обрубленная со всех сторон — без Украины, Белоруссии, Прибалтики. Россия встанет даже из трех-четырех губерний. Возродится, как птица Феникс из пепла».

Рана заживлялась с большим трудом…

Почти неделю провели Макаров и Синягин бок о бок под навесом адрыны. Почти неделю говорили о жизни, о том, что тревожило сейчас и волновало больше всего — о разразившейся давно ожидаемой и все-таки внезапной войне. Синягин большей частью отмалчивался или же подначивал своего соседа на новые откровения. Майор его не опасался. Капитан не знал его фамилии и вряд ли когда узнает. Тем более оба ходят по краю бездны, в которую уже сорвалось столько людей. Хотелось выговориться до конца.

Порой, глядя на дрыны навеса, Синягин невольно вспоминал суждения Заратустры: «Где дом мой? Я спрашиваю о нем, ищу и искал его и нигде не нашел. О вечное везде, о вечное нигде, о вечное напрасно»…

Их невеселое, несмотря на все разговоры, лежание под навесом скрашивал мальчонка. Алеша приходил к раненым дядям и доверчиво усаживался в ногах. Больше всего общался с ним Макаров.

— Вот вернемся домой, я тебя на самолете прокачу! — обещал ему майор.

— А у тебя что, самолет есть? — сомневался Алеша.

— И не один, а целый полк самолетов. Был, по крайней мере, — вздыхал Макаров. — Но все равно, слово — олово. Раз я сказал, значит, полетаем. Дай только ногу подлечить.

— А ты таблетки пей! — советовал малыш. — Боишься таблетки пить? Они противные…

— Я даже уколов не боюсь. Но здесь нет ни таблеток, ни уколов.

— А у мамы в сумке таблетки есть. Вот она придет и вылечит тебя.

— Ну, тогда я ее тоже на самолете прокачу!

— Ой, ее лучше не надо. Она бояться будет. Она мышей боится.

— А ты мышей не боишься?

Алеша задумался, ему не хотелось выглядеть в глазах настоящего летчика обманщиком.

— Если издалека, то не боюсь. А вблизи — боюсь. А ты мышей боишься?

— Я-то? Ну, примерно так же, как и ты. Бежит и пусть себе бежит, а в руки взять противно. Грызуны, они всякие болезни переносят.

И началась новая жизнь — для всех разом. Дед сам пек хлеб, Ольга варила престранного вида, но очень вкусную грибную похлебку — лисички с картошкой на козьем молоке, жарила вычерпанных из прудика карасей, кроила из парашютного шелка простыни и наволочки (Лихоконь перетащил парашют на кордон — не пропадать же такому добру), а Макаров вязал из парашютных строп что-то вроде переметных сум для велосипеда.

На отрезке дороги Брест — Кобрин, там, где в нее впадает проселочная колея, уходящая в лес, появился полицейский патруль из двух человек: один конный, другой пеший. В седле сидел Лобов, с белой повязкой на рукаве пиджака «Polizei», а рядом прохаживался Северьянов с такой же повязкой и винтовкой за плечом. В кустах напротив полицейского пикета сидели в засаде Чуднов и Петрович. Подстерегали одиночную машину или мотоцикл, но, как назло, проходили либо колонны, либо бронетехника, либо обозы. Всякий раз в таком случае полицейские вскидывали руки в нацистском приветствии. В ответ им махали, улыбались. Значит, все было в порядке. Вот только добычи не было. Завидев очередной конный обоз, «полицаи» подошли поближе, и один из них, к удивлению начальника обоза, толстого тыловика с погонами обер-лейтенанта, попросил на хорошем немецком языке пачку сигарет. Офицер достал пару пачек.

— Твой друг тоже говорит по-немецки? — спросил он.

— Да, но очень плохо.

— А где ты так научился хорошо говорить?

— Я из Мемеля.

— О, почти земляк! А я из Кёнигсберга. А что ты здесь делаешь?

— Помогаю организовывать полицейскую службу.

— Понятно. Наверное, в Мемеле служил в полиции?

— Именно так. А ты кем работал?

— У меня была своя булочная на Химмельштрассе.

— Знаю! Хороший у тебя хлеб был.

Разговорились, как настоящие земляки. Под это дело обозник расщедрился на пару буханок хлеба и пачку кускового сахара. На том и расстались. Провиант и курево, на радость Петровичу, Лунь отнес в кусты и вернулся оттуда с двумя увесистыми бутербродами с запеченной кабаниной. Перекусили с Сергеем — время обеденное, а встали рано.

Потом со стороны Бреста показались танки. Головным шел — Сергей глазам своим не поверил! — наш Т-26. Но мог ли он, бывший танкист, не узнать родной силуэт?! За ним проглядывала покатая башня «тридцатьчетверки». Радостно дрогнуло сердце: это наши прорвали оборону и берут немцев в клещи! Танки подошли ближе, и Лобов, и Лунь с ледяным отчаянием увидели черные тевтонские кресты в белых каемках, намалеванные на башнях танков и бортах грузовиков. Три ЗИС-5 замыкали колонну. На дверцах их кабин и даже на крышах тоже чернели ненавистные кресты. Немцы перегоняли трофейную технику. Оба «полицая» с тоской в глазах провожали взглядами военнопленные машины.

И снова потянулось напряженное ожидание.

«Хорошо им там, в кустах, лежать, — позавидовал Лунь, вглядываясь в придорожный ельничек. — А особенно Петровичу. Вот уж дорвался до курева!»

Сам он никогда не курил, сигарету подносил к губам только ради того, чтобы поддержать разговор с нужным фигурантом. При этом никогда не затягивался. В душе он презирал людей, подверженных табачному пороку. «Слабаки! Уверяют себя, что сигаретный дым успокаивает нервы. Это что же за нервы такие, что их нужно постоянно успокаивать?! Офицер, а тем более разведчик, должен владеть своими нервами, а не уподобляться истеричным институткам-кокаинисткам. Одной потребностью меньше — одним шансом победить больше. Молодец Лобов — тоже не курит, хотя и отчаянно переживает о своей невесте…»

Солнце клонилось к вечеру, но ничего путного на дороге так и не появилось. Это походило на рыбную ловлю, только без клева. Лунь уже стал сомневаться в реальности своего замысла, как из-за поворота со стороны Бреста выскочила легковушка. Но, увы, следом за ней появились и мотоциклисты.