Милиционер замотал головой и, зажмурившись, стал подпевать Науму. Слух у него был прекрасный, он поймал мелодию, и они пели колыбельную на два голоса. А это очень здорово, когда двое мужчин хорошо поют колыбельную песню. В этом нет никакой сентиментальности, в этом есть большая доброта и мужественность.

Когда они кончили петь колыбельную, милиционер спросил:

— А на том языке, что Торрес поет, можешь?

— Нет.

— Эх, очень я обожаю, когда не по-русскому поют, но чтоб со слезой, по-нашему. Торрес и Бернес — нет для меня лучше певцов, душой поют, не горлом!

Ночью милиционер улетел, а на его койку и раскладушку, поставленную около двери, поселили двух уголовников, освобожденных из заключения. Один из них зашел в комнату струмилинского экипажа и спросил простуженным голосом:

— Пилоты, продажного спирту нет?

Струмилин, читавший сказку Сент-Экзюпери, ответил шепотом:

— Тише вы, люди спят!

— А спирту, спирту нет?

— Нет спирту, идите спать.

— Адью, — сказал уголовник и осторожно прикрыл за собой дверь.

Утром уголовники согнали с кровати какого-то старика, летевшего из Якутска к дочке в гости на зимовку, купили в магазине коньяку «Йонесели» и начали пить. Они пили отвратительно и так же отвратительно закусывали. Они пили не глотками, как все, а выливали содержимое целого стакана в горло без глотков, сразу. А потом ели консервы — рыбу в томате — руками, капая на простыню и одеяло. Когда один из пассажиров сделал им замечание, уголовники стали смеяться и громко рыгать. А потом они стали издеваться над всеми пассажирами.

— У тебя нос длинный, — говорили они одному и щелкали его по носу.

— А у тебя курносый, — говорили другому и тянули его за нос. — Закон курносых не любит.

Пассажиры молчали. Богачев, оставшись после завтрака в комнате один, слушал происходившее за перегородкой и тяжело сопел.

«Что же они молчат, как кролики? — думал он. — Один раз дать по физиономии — и все станет на свои места».

— Ты, мордастый, — продолжали куражиться уголовники, — пойди в магазин, купи нам коньяку.

Богачев вскочил со своей койки, рывком открыл дверь и гаркнул:

— А ну, прекратить хулиганство!

— Этому гражданину надоело, кажется, жить, — сказал один уголовник другому. — Коля, подержи мой макинтош… Летчик, не вмешивайтесь в чужую жизнь.

— Если еще раз к кому-нибудь пристанете, шею сверну, — пообещал Богачев.

— Шею сворачивать нам нельзя. Мы исправились. Мы тогда, летчик, посадим тебя на десять суток за хулиганство и за оскорбление.

Двое пассажиров, воспользовавшись этим разговором, быстро ушли из комнаты. Осталось три человека: старик и два молоденьких парня.

— Дед, — просили уголовники, когда Богачев вернулся к себе, — станцуй нам падеспань, а мы тебе похлопаем.

— Да что вы, ребятки! — сказал дед. — Не надо.

— Танцуй.

— Не умею я…

— Танцуй, падла!

Богачева подбросило. Он ворвался в соседнюю комнату, и через минуту один из уголовников лежал на полу с разбитым лицом, а другой, стараясь вырваться из рук Богачева, выл:

— Ой, пусти, пусти, пусти!

Богачев со всего размаха швырнул его на пол.

— Еще раз начнете — изуродую!

Из комнаты выскользнули два паренька и старик. Богачев снова ушел к себе и лег на койку. Через несколько минут к нему заглянул уголовник с разбитым лицом и спросил:

— Пилот, у вас нет продажного спирту?

Тогда второй уголовник стал толкать его в спину и кричать:

— Пусти, Коля, я с него потяну права!

— Молчи, капуста! — цыкнул на него тот, что стоял в двери. — Пилот мускулистый, он сделает тебе форшмак детского питания. Пилот, ответьте на вопрос, будьте вежливы!

— Я сейчас продам тебе спирту, — пообещал ему Богачев и сделал вид, что собирается встать с койки.

Уголовник стремительно отпрянул от двери, сбив с ног того, что стоял у него за спиной.

— Хорошо, хорошо, — сказал он, — только не надо сердиться. Мы уважаем мускулистых пилотов.

Когда экипаж вернулся с аэродрома, Богачев рассказал Струмилину про двух уголовников.

— А что вы хотите? Они кичатся своим воровским кодексом чести, а никакого кодекса нет. У них, как у животных, сильный есть сильный, он и хозяин. Мы с ними чересчур цацкаемся, в либерализм играем, добренькими быть хотим.

— И с убийцами тоже, — добавил Володя Пьянков. — Он убьет «со смягчающими обстоятельствами» — ножом, а не топором, или топором, но не шилом, — вот ему пятнадцать и дают вместо расстрела. А убийца — он неисправимый. Око за око, зуб за зуб: у Наума предки неплохо продумали этот вопрос. Я человек добрый, но убийцу персонально расстрелял бы и даже водки потом пить не стал для успокоения.

— Пьянков стал Демосфеном, — сказал Брок, — за два года я не слышал от него больше пяти слов за один присест, а тут — так прямо речь.

Струмилина вызвали в отдел перевозок.

— Павел Иванович, — сказали ему там, — огромная просьба к вам.

— Огромная?

Струмилинского шутливого вопроса не поняли и поэтому повторили:

— Да, огромная. Наш дежурный экипаж загрипповал. А рыбаки стонут в Устье: рыба в лед вмерзает. Да и у нас тут свежие помидоры для них пришли — третий день в электростанции храним. У вас сейчас по графику что?

— Сначала отдых, а потом горючее на острова надо забросить.

— Может быть, вы согласились бы заменить наш дежурный экипаж? Сходили бы к рыбакам?

— С удовольствием.

— Правда или издеваетесь?

— Недоверчивые вы какие… — засмеялся Струмилин. — Конечно, сходим к рыбакам!

Он вернулся в общежитие и, остановившись на пороге, сказал:

— Подъем, мальчики, рыбу надо возить!

— Когда же настоящее дело? — сонно спросил Павел. — Наука-то когда? Надоело бочки возить.

— А спать вам не надоело? Вы спите, как бурый медведь в зимнее ненастье. Тому, кто первым поднимется и умоется, обещаю помидор.

— Банку болгарских томатов? — поинтересовался Пьянков из-под одеяла. Он спал около окна, форточка была открыта, потому что было жарко натоплено, и он лежал, укрывшись с головой, чтобы не простудиться.

— Нет. Настоящий, свежий помидор, привезенный из парников.

— Что? — быстро спросил Брок и вскочил с кровати. — Неужели свеженький?! Для меня свежий помидор, что для быка красная тряпка! Я готов на бой, Павел Иванович!

— Считайте помидор съеденным, Нёма.

— Дискриминация, — пробасил Пьянков и сразу поднялся с кровати, — я тоже хочу.

— Жду вас у самолета, — сказал Струмилин. — Возьмите у диспетчера погоду. Живей, ребята, живей!

Когда Струмилин вышел, Богачев спросил:

— Геворк Аркадьевич, что это с командиром?

— Вы о чем?

— Он как-то особенно рад этому рыбному полету.

— А, вы об этом… Командир любит летать к рыбакам и на фактории к охотникам. Там у него много старых знакомых. Его всегда направляют на самые трудные трассы — в океан; здесь-то уж все облазили, тут и новички могут. Ну, вот он и рад к знакомцам слетать. Его все колхозники-поморы знают: от Чукотки до Архангельска.

— Читали книжки о нем?

— Нет. По бочкам они его знают.

— Как?

— По бочкам, — повторил Аветисян, улыбаясь. — В первые годы после войны в поморских колхозах — хоть шаром покати. Тогда бочку в хозяйство заполучить — что золотой слиток найти. Ну, Павел Иванович, глядишь, над одним колхозом в сугроб пустую бочку бросит, потом над другим…

— И колхозники находили?

Аветисян даже присвистнул:

— Колхозники, милый, все найдут. Да еще тогда… Они бы иголку нашли, сбрось мы ее с самолета. Два выговора Струмилин получил, а денег у него вычли — три зарплаты, не меньше… Ну, вы готовы?

— Да.

— Оденьтесь потеплее.

— Я надел джемпер.

— Можете надеть второй, не помешает — на реке сильный ветер.

Самолет шел низко, повторяя в воздухе причудливый путь реки.

— Я чувствую себя лыжником-слаломистом, — сказал Павел Струмилину.