— Какой признак, ваше величество?

— Например, тот же, что и капитан Грейс. Вы сказали, капитан закричал прямо перед крушением. Что именно он кричал?

— Я не помню, ваше величество.

— Вы помните, сир Сандерс.

— Говорю вам: не помню.

Пророк выдержал длинную паузу, глядя на гвардейца. Молчал, кажется, целую минуту, а потом тихо сказал:

— Вы помните.

Гвардеец потер глаза, поморгал, фокусируясь на чем-то очень далеком.

— Капитан стоял у ограждения балкона… смотрел не то вниз, но то вперед… перегнулся, чтобы лучше видеть… и он сказал: «Там какие-то… какие-то люди…»

— Вы помните, — вкрадчиво повторил шиммериец.

— Вспомнил! «Там какой-то отряд»! Он сказал: «Там какой-то отряд»!

— О каком отряде шла речь?

— Не знаю, я-то не видел.

Альтесса прильнула к уху Эрвина:

— А я знаю! Мы оба знаем, верно?

— Хватит! — огрызнулся он. — Отряд не мой, Эрроубэк — не мой вассал! Я ничего им не приказывал!

— Разве я виню тебя? Что ты! Как бы я смогла!..

Пророк предположил:

— Под отрядом капитан Грейс имел в виду четверку рыбаков, выступавших тут свидетелями?

— Не думаю, ваше величество. Вряд ли он назвал бы их отрядом. Пожалуй, он и вовсе не говорил бы о них — что особенного в рыбаках на речке…

— Любопытно: рыбаки не упоминали в своих показаниях никакого иного отряда, кроме самих себя.

— Не могу знать, ваше величество, я не слышал рыбаков. Но Грейс точно говорил про отряд, это я вспомнил.

— Благодарю, сир Сандерс. Последний вопрос: какого роста был капитан Грейс?

— Последний?.. — ахнула альтесса.

— Простите, ваше величество?..

— Бы ли покойный капитан Грейс высоким мужчиной?

— Да, ваше величество. Явно больше шести футов, и в плечах широк.

— К какому роду он относился?

— Софьи Величавой. Но отец его был янмэйцем, капитан часто упоминал, ибо гордился этим.

— Премного благодарю. Больше вопросов к вам не имею.

— Как — не имеешь? Ты снова не довел до конца! Все южные мужчины такие?!

Судья Кантор позволил Марку задать вопросы свидетелю. Ворон Короны задал только один вопрос:

— Сир Сандерс, вы многое сказали о странностях поведения лорда Менсона в тот день. Можно ли все эти странности подытожить одной фразой: «Лорд Менсон что-то замышлял»?

— Поясните, сударь…

— Лорд Менсон сильно волновался в чайной и имел вид, будто решается на что-то. Позже он не спал всю ночь — вероятно, провел ее в тревожных мыслях. Затем вспомнил свое великое прошлое — что, очевидно, придало ему сил. Потребовал встречи с императором и стал грозить неведомой опасностью. Я вижу одно внятное объяснение всему этому: лорд Менсон собирал в себе решимость на некий поступок. Говоря точнее, именно он и являл ту опасность, о которой говорил.

— Ну, если так подумать… пожалуй, это возможно.

Марку не требовался ответ сира Сандерса. Он хотел увидеть реакцию Менсона на свои слова — и увидел.

— Благодарю, сир Сандерс. Больше вопросов не имею.

И снова в ухе зазвучал змеиный голосок:

— А правда, милый, ты радуешься этим словам? Как чудесно звучит: «больше вопросов не имею»…

— Холодная тьма. Ты знаешь, как все было! Я не одобрил план Аланис. И в любом случае — какая разница? Гвардейцы из поезда все равно бы погибли — не в реке, так в Фаунтерре! Мы убили сотни им подобных! Это война, тьма сожри!

— Любимый, ты все знаешь о войне. Куда мне до твоего опыта… Мне только пришли на ум два слова: воинская честь. Они ведь что-то значат, правда?..

— Я всегда действовал по чести.

— Не всегда: вспомни Дойл… Вся воинская честь выросла из единственного правила, простого и древнего, как меч. Нельзя убивать того, кто не может себя защитить. Дай врагу шанс защититься — иначе ты убийца, а не воин. Всего одно правило, остальное — лишь следствия. Нельзя убивать безоружных и больных, нельзя пленных, нельзя детей или калек… Не стоит колоть в спину или сыпать в кубок яд… Когда писали кодекс, поездов еще не было. Но как думаешь, много ли шансов на самозащиту у людей, упавших с моста?

— Не я это сделал, тьма сожри!

— Конешшно, мой милый. В Дойле ты мучился, а сейчас — спокоен как лед. Ничто не успокаивает лучше, чем чистая совесть.

А тем временем Франциск-Илиан приступил к опросу второго свидетеля — адъютанта Форлемея. Время шло к перерыву, судья Кантор попросил Форлемея высказываться кратко. Тот сослался на рассказ гвардейца:

— Мне почти нечего добавить, сир Сандерс выложил все, что мы оба знаем. Так оно и было, как он описал, я полностью согласен. Колпак, действительно, странно себя вел. Не зря его заперли в купе. Когда поезд рухнул, творился жуткий хаос, и я бы правда утоп, если б сир не помог. Потом разделись на берегу, пытались согреться, но где там… Видели солдат графских, они по вагонам искали, кто выжил. Одно сир не сказал: вагоны горели, все в дыму да огне. Но это вряд ли важно… Потом, да, был рыбачок на лодке и священник странный, и монастырь Вильгельма… Ни к чему повторяться, коли времени мало. Сир Сандерс всю правду сказал.

— Скажите, сударь: вы были на балконе, когда лорд Менсон предупреждал об опасности, а капитан сказал про отряд?

— Нет, ваше величество.

— А в чайной, когда лорд Менсон облил владыку?

— Нет, ваше величество. Этого б тогда не случилось, я ведь за колпаком хорошо смотрел. Он мне был как дитятя…

— Как тогда вы узнали, что лорд Менсон странно себя вел? Вы же не видели признаков этого.

— Ну, наперво, сир Сандерс мне все докладно рассказал. Много мы времени имели, пока в больничке… А второе, я и сам видел. Колпак остраннел не в поезде, а чуток раньше — еще в Алеридане.

— В чем это выражалось?

— Так особо и не сказать, чтоб выражалось… Он только с чаем учудил, а прежде чайной ничего такого не делал, для себя нехарактерного… Но я-то ж его знаю. Шестнадцать лет я при нем, день в день. Мне ль не заметить… Как подали письмо, так в Менсоне что-то перещелкнуло.

— Письмо, сударь?..

— В Алеридане, во дворце приарха, принесли ему письмецо. Почтовый курьер отдал мне, я — колпаку. Он прочел, поморгал, ничего не сказал. Но с тех пор изменился.

— Как изменился?

— Не объяснить… Будто носил в себе что-то. Словно в мозгу у него тлела головешка.

Теперь не один Марк, а и Эрвин следил за Менсоном. Но слежки-то не требовалось — хватало и взгляда, чтобы понять: Менсон крайне взволнован, Форлемей говорит о чем-то, весьма важном для него.

— Знаете ли вы, сударь, что было в письме?

— Да ничего особого, это и странно! Какая-то барышня ему писала, вспоминала летний бал, предлагала встречу.

— В письме не имелось намеков на убийство?

— Боги, да никаких! Если б там было что-то страшное, я б не отдал письмо колпаку. Я его берёг ото всего такого…

— Однако вы считаете, что именно это обычное письмо лишило лорда Менсона покоя?

— Не знаю, что считать… Может, с барышней этой у него воспоминание, может, с летним балом… Но, ваше величество, чего гадать-то? Давайте колпака спросим!

— Для этого еще не время, — покачал головой пророк. — Вы помните имя барышни?

— Нет, ваше величество.

— Вы знаете что-нибудь про инцидент на летнем балу?

— Это с лакейчиком?.. Дрянь и клевета! Клянусь Праматерью, колпак всегда барышень любил! Я тому имею десятки подтверждений!

— Свидетели выразились довольно ясно…

— Так и я вам ясно говорю: колпак к дамочкам — как медведь к малине!

Франциск-Илиан обвел зал таким взглядом, будто хотел подчеркнуть нечто очень важное. А потом развел руками:

— Благодарю, сударь. Вы ответили на все мои вопросы.

— Обвинитель желает опросить данного свидетеля?

— Конечно, ваша честь. Господин Форлемей, вы верите, что лорд Менсон убил владыку?

— Совсем не верю! Колпак же в нем души не чаял! Все навет и злословие!

— Вы знаете лорда Менсона шестнадцать лет, изучили как собственного ребенка, с полувзгляда замечаете его настрой. Верно?