Или поступок капризного эгоистичного ребенка? Ребенка всеми любимого, потому уверенного, что все ему простится? Ионе ли не знать: в детстве она сама была такою!.. Боги, что же происходит с Эрвином?!

Не имея возможности задать вопрос богам, Иона говорила с теми, с кем могла. Чтобы не пошатнуть авторитет брата, она ничего не подвергала сомнению, ни о чем не спорила, лишь осторожно спрашивала мнения: во всем ли Эрвин прав, или что-то можно сделать лучше?

Матушка отвечала:

– Твой брат слишком много пережил. Дай ему найти отдохновение в творчестве! Радуйся тому, что Эрвин стал не только великим стратегом, но и покровителем искусств. Вторые не меньше первых нужны человечеству!

Аланис говорила:

– О чем ты, дорогая? Эрвин делает все как надо! Он отличный правитель – по правде, даже не ждала от него. Лишь немногим уступает моему покойному отцу. Правда, лорд Айден был жестче, но дай срок – Эрвин разовьет это в себе.

Кузен Роберт флегматично кивал: «Ага, бывает». Иона, чутко распознающая оттенки, не находила в данном «бывает» ни ноты осуждения.

Кайр Джемис, в отличие от прочих, хоть немного медлил с ответом.

– Да, миледи, на первый взгляд, вы правы. Положение крестьян плачевно, а повышение налога сделает его совсем отчаянным. Но, миледи… Я начал верить вашему брату, когда он был один, болен и обречен. С тех пор он часто принимал неоднозначные решения, и я позволял себе спорить с ним. Теперь в этом раскаиваюсь. Путь лорда Эрвина неуклонно шел вверх, победа за победой. Время доказало правильность его решений. Не вижу причин сомневаться в нем теперь, когда он – правитель Империи.

Лишь один человек сказал:

– Я понимаю вас, миледи.

Его звали отец Давид.

Он был непримечательным священником какой-то церкви, пока случай не свел его с леди Аланис. Обычно откровенная с Ионой, Аланис темнила на счет Давида, не выдавала обстоятельств знакомства. Однако было ясно: она полностью доверяет священнику. Это служило отменной рекомендацией: герцогиня Альмера полностью доверяет кому-либо, а тем более – низкородному!..

Эрвин же так представил сестре отца Давида:

– Иона, этот человек – воплощение нашей с тобою детской мечты. Веришь: он – брат тайного монашеского ордена! Проник в расположение моей армии и успешно втерся ко мне в доверие, чтобы выполнить ужасно секретную миссию. Я не смог вытянуть из него ни слова правды, но подозреваю: отец Давид и его орден заняты спасением мира.

Ирония и тон Эрвина говорили, что он уважает Давида как очень умного человека. Что снова-таки было исключительным случаем: считанных людей Эрвин признавал ровней себе по уму.

Иона полюбила беседовать с отцом Давидом: он излучал покой и уверенность, которых теперь так не хватало. Она расспрашивала – уж конечно! – о тайном ордене, отец Давид отвечал с восхитительной фантазией и тончайшим юмором. О несуществующем этом ордене выдумывал такие сочные подробности, что Иона будто видела все своими глазами.

Говорила с ним и на светские темы, отец Давид отвечал охотно и метко, но Иона чувствовала, что он – глубже светских тем. А однажды повела речь об интерьере – спросила мнение о «Слезах Эмилии» среди гранитных блоков. Отец Давид помедлил и сказал слегка невпопад:

– Я понимаю вас, миледи.

– Это сомнительно, святой отец, ведь я и сама не вполне понимаю. Контраст хрупкой печали с суровой силой столь же изящен, сколь и безысходен. Всем по нраву моя задумка, я же усомнилась: стоит ли воспевать красоту безысходности? Она слишком горька, если вчувствоваться…

– Миледи, мой грубый вкус не различает тонких оттенков. Я понимаю вас не в частности, а в общем. Вы вдумываетесь в мелкие нюансы дела, чтобы не видеть его целиком, ибо цельная картина может вас расстроить. Лишь это я и способен понять.

– Какова же цельная картина, отче?..

– Контраст, миледи. Суровая сила против хрупкого изящества.

Он заставил Иону нахмуриться, ища скрытый подстрочный смысл.

– Дворец – островок изящества, а голод и бедность – суровая сила, властвующая над страною?

– Вам делает честь, миледи, что вы понимаете это.

Иона выдала ответом больше горечи, чем хотела:

– Мне кажется, лишь я одна это понимаю.

– А вот и красота безысходности. Недаром вы о ней заговорили.

– Что мне делать, отче?

– Вы спрашиваете совета, миледи?

– Боюсь, что да.

– Тогда я должен уточнить: что вам делать – с чем?

А действительно – с чем?.. С кем?.. С невыносимой праздностью двора; с голодом; с крестьянским бунтом; с братом?.. С чем из этого, в сущности, я могу хоть что-либо сделать?

– С собою.

– В таком случае у вас есть лучший советчик, чем я. Слушайте своего сердца, миледи.

– Я и слушала его, покидая Уэймар. То оказалось ошибкой.

– Ошибкой ли, миледи?..

– Я должна была остаться.

– Вопрос не долга, миледи, а смысла. В вашем приезде сюда определенно есть смысл. Просто вы его пока не нашли.

Она хотела оспорить слова священника: есть ли смысл в моем приезде, нет ли – не о том речь. Я спрашивала о смысле в действиях брата, а не собственных. И вдруг вспыхнула огоньком догадка: не потому ли так ищу смысла в поступках Эрвина, что в моих его нет? Не потому ли жду от него справедливости и дальновидности, что мне их не хватает? Все мои упреки в адрес брата – попытка ли восполнить чужими достоинствами свои изъяны? Мне ли винить Эрвина в самолюбии, праздности, высокомерии? Я ли не кладезь этих пороков?!

* * *

Многие сравнивают смерть с порогом. Люди думают, она – нечто однозначное, твердое, граненое. Легко понять, где еще не смерть, а где – уже она. Легко отличить живого от покойника. Легко перескочить за грань: удар клинка, спуск тетивы, шаг с обрыва – дело единой секунды. Люди полагают, есть четкая черта между смертью и жизнью. Как же они ошибаются!..

Летучий пар, капли дождя, речные воды, холодный лед – различные состояния одного вещества. Так и смерть принимает разные формы, меняет твердость и плотность, цвет и состав, становится твердой или жидкой, аморфной или воздушной. Люди воспринимают лишь одно ее состояние – самое твердое, плотное, подобное клинку или осколку льда. Его и считают единственно возможным. Но чувства Ионы, выросшей среди смерти, обострились достаточно, чтобы различать любую форму и концентрацию. Эфирный ее аромат, витающий над золотистою октябрьской листвой… Пряная терпкость ночного леса или соленая пыль над штормящим море… Горьковатый газ, выдыхаемый больным, что считает свою хворь легко излечимой… Густая влажная взвесь, заполняющая палату раненых… Глинистая липкая жижа, стекающая с ног стариков, отчего каждый их шаг дается с трудом… Незримая пыль, что покрывает стены и темницы замков… Эта же пыль на кладбищах, где она высыхает под солнцем и взметается от человеческих шагов… Смерть есть повсюду, лишь в разном количестве. Никто и никогда не уходит мгновенно, переступив черту. Человек входит в смерть, как в море: шаг за шагом углубляясь…

Лорд Десмонд Ориджин погрузился уже выше горла. То вещество, которым он дышал, на девять десятых являлось смертью, лишь на десятину – воздухом. Густой серый туман заполнял всю его спальню, ближе к кровати становясь непроглядным. Иона чувствовала, будто сошла в могилу.

Она несла пузырек снадобья Мартина Шейланда, он привычно холодил пальцы сквозь перчатку. Но у постели отца ладонь перестала чувствовать холодок: здешний воздух не отличался на ощупь от содержимого флакона.

– Здравствуй, дочь… – сказал отец.

Голос был тих, но почти ясен. По лицу лорда Десмонда сочилась кровь: кожа на щеках треснула, но челюсть обрела временную подвижность. Иона присела на кровать и взяла платочек, чтобы обработать раны.

– Не нужно, – сказал отец. – Бесполезно.

– Позвольте мне, – попросила Иона.

Он не стал возражать, дочь принялась за дело.

– Я хочу посоветоваться, – сказала Иона, утирая красные капли. – Прошу, выслушайте меня.