Одно лишь плохо: расстаться по злу, с обидой. Гораздо лучше было бы милое прощание с объятьями и поцелуем в щеку, и долгая дружба, не исключающая порой ностальгических вспышек страсти. Эрвин хотел исправить положение и заговорить с девушкой, но мешала родовая честь. Ориджины — не из тех малодушных слабаков, кто, будучи разбит, начинает просить мира.

Нексия уловила этот нюанс и на вечернем привале сама подошла к Эрвину. Осторожно села рядом, собралась с духом и заговорила:

— Милорд, вы за день не обмолвились и словом. Видимо, мой отказ был излишне резок. Поверьте: я очень вас ценю и буду счастлива, если удастся сохранить нашу дружбу. Любовная связь между нами невозможна, но это ничуть не умаляет ваших достоинств. Прошу, не считайте меня холодной и жестокой.

Ее слова принесли в душу Эрвина весьма своевременную оттепель. Он успел нынче изрядно замерзнуть и душой, и телом. Эрвин поделился с девушкой горячим вином и ответил:

— Миледи, вы поступили правильно. Я не держу на вас зла, напротив, стыжусь своего поведения. Я не имел права так навязываться вам после всего, что было.

— Значит, вы не в обиде на меня?

— Отнюдь. А вы?

— Я — и подавно!

Нексия протянула ему руку, Эрвин пожал в знак примирения. Девушка попросила:

— Поговорите со мной о чем-нибудь. Как с другом.

Эрвин мрачно улыбнулся:

— Лучшая тема для дружеской беседы — обсудить еще одного друга, коего нет рядом. Кайр Джемис тревожит меня. Не посоветуете ли, как ему помочь?

Она спросила, в чем дело, и Эрвин рассказал:

— Прежде я думал, кайру Лиллидею все на свете нипочем. Он видел смерть однополчан, терял друзей, ходил по пепелищам городов, но сохранял силу воли и чувство юмора. Но оказалось, что твердость Джемиса опиралась на одного конкретного человека. В самые тяжкие минуты мне помогает вспомнить Иону, а его поддерживали мысли об отце. Теперь его старшего Лиллидея не стало, и Джемис рухнул в непроглядную тоску. Утешений он не приемлет и ни о чем не думает, кроме своего горя.

Нексия потемнела лицом. Она тоже бесконечно любила отца, и с ужасом примерила на себя шкуру Джемиса.

— Простите, миледи. Я не хотел расстроить вас. Не стоило…

— Нет, нет, я благодарна за доверие! Но не могу придумать, чем помочь. Такая тяжкая утрата…

Они помолчали, думая каждый о своем отце. Эрвина осенило:

— Нексия, я вас прошу: поговорите с Джемисом!

— Но я же не знаю, чем его утешить…

— Само ваше сочувствие станет лекарством! Видите ли, кайры редко задерживаются в подлунном мире. Половина моих офицеров даже не помнит своих отцов — так давно они ушли на Звезду. А Снежный Граф дожил до глубоких седин и погиб в бою, а не от хвори или пыток. По меркам Севера, это роскошь, Джемис должен благодарить судьбу, но имеет наглость горевать. Мало кому здесь понятны его чувства.

— А вам?..

Эрвин качнул головой:

— Ах, Нексия, стоит ли напоминать: я — Ориджин. У нас любовь — постыдное дело, ведущее к беде. Чем больше папа ценит сына, тем больнее бьет. Я заслужил нечто вроде уважения только когда вернулся живым из могилы. Нет, я не знаю, каково это — любить отца. Вы — знаете.

Нексия поколебалась.

— Я хочу помочь, но едва знакома с Джемисом. Неловко — вот так, с ходу, лезть ему в душу. Да и остальные поймут предосудительно.

Эрвин потрепал ее по плечу.

— Милая леди, предосудительно — общаться со мною одним. Тогда все сочтут нас любовниками.

Она смутилась:

— Верно, об этом не подумала.

— Так что будьте добры, ради нашей дружбы, наберитесь отваги и побеседуйте с Лиллидеем. Учтите: потом будет миссия особой сложности — отучить капитана от змей-травы!

Они улыбнулись друг другу так открыто, что лишь теперь поверили: действительно, нет никаких обид.

Но дорога от этого не стала краше. Эрвина терзала скука. Вечно одинаковая степь натерла мозоли на глазах. Полынь и лебеда настолько надоели, что герцог даже запомнил их названия. От кумыса воротило с души. В Трезубце капитан Лид приобрел изрядное количество этого молока, прокисшего настолько, что испортиться сильнее оно уже не могло.

— Будет долго храниться, милорд.

О ужас, то была правда: кумыс, действительно, хранился долго. А иного выбора по части напитков не имелось: после дождей вода в ручьях так помутилась, что по недосмотру можно было выпить жабу.

Картину дополняла юрта, в которой спал герцог. Он упорно звал ее шатром, но правды не утаишь: была это обычная юрта, захваченная трофеем у степняков. От каждой ночевки в ней глаза Эрвина становились чуть более косыми, а в речи прибавлялось шаванской брани.

— Червь сожри ваш варган! Духам-Странникам побренчите, а с меня хватит!..

Ища спасенья от тоски, Эрвин повадился играть по вечерам. У Шрама нашлась в запасе колода; с ним и Фитцджеральдом герцог расписал несколько партий в прикуп. Фитцджеральд был молод и азартен, Праматерь Вивиан дарила ему удачу. А Шрам, как оказалось, усвоил от предков-пиратов не только мореходные хитрости. Будучи честным вассалом, он прощал сюзерену половину проигрыша. Тем не менее, к концу недели счет пошел на вторую тысячу эфесов.

— Это же к счастью, милорд! Не улыбается Вивиан — поцелует Мириам!

— Нет уж, увольте. Этак я к Фейрису лишусь военного бюджета и стану первым полководцем, кто буквально проиграл войну в карты.

В добавок ко всем удовольствиям Эрвин еще и захворал. С первого же дождливого дня он схлопотал простуду, и не было рядом ни смертельной опасности, ни лютого врага, дабы затмить собой муки насморка. Шмыгая носом, герцог жаловался альтессе:

— Холодная тьма, известно же еще из Запределья: я — не путешественник! Среди сотни моих талантов нет ни одного, полезного в странствиях. Тогда какого черта Праматерь Елена вновь и вновь шлет мне сию напасть?

— Полагаю, мстит за внучку, — резонно отвечала Тревога. — Впрочем, могу тебя утешить: в Запределье было намного хуже. Тогда вы шли в гору, теперь — по ровному. Тогда ты потерял весь отряд, а сейчас только половину…

— Острячка выискалась! Лучше развлеки меня, расскажи что-нибудь интересное.

Она охотно соглашалась и начинала называть причины, по которым рухнет военный план Эрвина. Тогда он гнал Тревогу прочь, она пересаживалась к шавану с варганом, чтобы дребезжать на пару:

— Дринь-дринь-брамм-брамм-дрррееенннь…

Пытаясь развеять дорожную скуку, Эрвин призвал отца Давида:

— Держу пари, отче, у вас найдется в запасе тема для философского диспута.

— Мы направляемся в Фейрис, милорд, и мой ум больше занят мечтами, чем философией. Всегда хотел там побывать.

— Вы мечтали о Фейрисе?

— И о других местах на западном побережье. Меня пленяет культура империи Железного Солнца.

— О, я вас понимаю. Меченосцы были забавными парнями: больше всего на свете обожали железо. Делали из него все, что только можно: деньги, кольца, браслеты, картины, иконы…

— …памятники, — ввернул Давид.

— Да, Кладбище Ржавых Гигантов стоит до сих пор. Мы придем туда… Я не могу понять: разве они не знали, что железо — ржавеет? Их империя прожила четыре века — могли заметить, как памятники рассыпаются в труху. А также картины, иконы и все остальное. Чтобы сберечь произведения искусства меченосцев, приходится заливать их смолой или запаивать в стекло.

— Мне видится в этом глубокий смысл, милорд. Искусство — смертно, религия — смертна, память о павших — смертна. Не нужно иллюзий: все когда-то рассыплется в пыль.

Эрвин усмехнулся:

— Если б не надеялись сберечь память о себе, то не ставили бы памятников. Я думаю, причина проще. Меченосцы захватили весь Запад благодаря железному оружию. Получили полчища рабов, бескрайние пастбища и несметные богатства. Вот железо и стало символом роскоши. Да, оно ржавело… Но я слыхал, у меченосцев даже ржавчина ценилась. Жрицы обмазывали ею свои тела, становились красными…

— …как солнце.