– Извини, – повторила я. – Конечно, это твои вещи, и только тебе решать, что с ними делать. Помочь тебе с готовкой?

– Не стоит. – Она улыбнулась неожиданно светло. – Хочу проверить, помнят ли руки. Я любила готовить. Все мечтала, накоплю на кофейню…

Она осеклась. Лицо помрачнело.

Мечтала. А потом появилась я и вся ее жизнь пошла кувырком. И хотя я не виновата в том, что появилась на свет, все же…

– Будет у тебя кофейня. – сказала я. – Получу диплом, и с ним личное дворянство. А там служба и жалование. Наскребем тебе на кофейню.

Мама улыбнулась, но я видела – она мне не верит. Трудно верить кому-то после такого.

– «Личное дворянство», – передразнила она. – Мечтать-то, оно не вредно. Ты доучись сперва.

– Доучусь.

Я снова огляделась. Вроде все самое необходимое есть. Занавески-то забыла!

Ничего, куплю ткань, сделаю ей занавески. Главное, что мама теперь живет не на улице и ночует не в ночлежке.

Она порывисто шагнула ко мне, обняла.

– Спасибо… дочка. Спасибо за все. А теперь беги. Своих дел, наверное, полно.

В самом деле, уже собирались сумерки, пора свечу зажигать. А мне – бежать в общежитие и садиться за уроки. И еще, может быть, удастся увидеть Родерика…

– Я зайду завтра.

– Да что тебе каждый день мотаться? И без того… – Она оглядела комнату, и лицо ее снова стало растерянным.

Казалось, она не знала, что сказать. Я тоже не знала. Обняла ее на прощанье и выскользнула за дверь, в который раз за вечер пытаясь не разреветься.

К тому времени, как я вернулась в университет, императорская чета, разумеется, уже уехала. Без их охраны парк выглядел пустым и безлюдным, хотя тут и там на скамейках по-прежнему сидели стайки студентов. Многих от ветра укрывали купола вроде тех, что ставил прошлым вечером Родерик. При этом воспоминании я одновременно зарделась и расплылась в улыбке. Что-то подсказывало мне, что узнай мама о вчерашнем вечере – пришла бы в ужас.

Значит, она не узнает, только и всего. Как не узнает про деньги барона, или что я успела побывать в тюрьме. Не все вещи следует рассказывать даже самым близким. А мне до конца вечера нужно выбросить из головы все, что не касается учебы.

Но когда я зашла в общежитие, вахтерша отдала мне два письма. Одно – просто свернутый лист бумаги, запечатанной магией. Отправителя я узнала сразу, не счесть, сколько таких записочек передавал мне Родерик. «Если у тебя найдется время сегодня вечером, буду рад». Конечно найдется!

Я тут же нацарапала записку и, поймав мальчишку-посыльного, отправила его к старосте целителей. Даром что голос разума напоминал – за уроки я сегодня еще не садилась, а задали не меньше чем обычно. Ничего, лягу спать позже, это всего одна ночь, а не через одну, как у близнецов.

Известие о повышении стипендии их обрадовало, конечно, но парни собирались доработать хотя бы до конца месяца. «Чтобы пустобрехом не выглядеть», – сказал Зак. Я не стала их отговаривать: Родерик прав, репутация создается годами, и парням действительно не стоило начинать с нарушенных договоренностей. Успеют наверстать до сессии, тем более что мои конспекты они переписывали старательно. И я наверстаю, даже если сегодня буду учиться не слишком усердно.

Я взяла в руки второе письмо, и внутри что-то противно сжалось. Печать со знакомым уже гербом семьи Вернон. Длинный узкий конверт, как тот, в котором он прислал мне чек. Что в этот раз? Что этому мерзавцу нужно от меня?

Внутри опять оказался чек, и при виде суммы я едва не села. Хватило бы оплатить матери жилье на год вперед, купить все нужное в дом, и весь этот год не заботиться о еде. Что на него нашло?

К чеку прилагалось письмо.

«Дорогая моя Лианор…»

– Я не твоя и не дорогая, – рыкнула я, забывшись, да так, что вахтерша подпрыгнула.

«Еще раз обдумав все то, что произошло между тобой и нашей семьей, я пришел к выводу: компенсация, назначенная законом, слишком невелика, чтобы возместить нанесенный ущерб полностью. Надеюсь, эта скромная сумма поможет загладить все возникшие шероховатости…»

Шероховатости? Это теперь так называется? Если бы Оливия не была дочкой министра, я бы сейчас торчала в тюрьме или тащилась на каторгу, скованная с десятком других каторжан, без разбора пола и возраста. Не говоря обо всем остальном.

«Но если ты сочтешь ее недостаточной, не стесняйся обратиться ко мне лично. Я готов полностью искупить причиненные тебе обиды».

Я смяла письмо в кулаке. Искупить… Выкупить! Как будто деньги действительно могут стереть тот страх и мерзкое чувство беспомощности. Как будто они разом уберут из памяти моей матери годы унижений и нищеты!

Но что на него нашло? Я разгладила письмо, перечитала снова.

«С надеждой на примирение, искренне твой Алдвин Вернон».

Вернувшийся посыльный отвлек меня, вручив еще одну записку от Родерика.

«Жду в нашей беседке».

Разулыбавшись, как дурочка, я сунула послание барона в карман кителя и помчалась в парк. Подходя к беседке, замедлила шаг и постаралась восстановить дыхание. Незачем ему знать, что я пробежала всю дорогу. Пригладила волосы, даром, что снова растреплются. И даже пискнуть не успела, когда Родерик сгреб меня в объятья и поцеловал.

Оторваться друг от друга удалось не сразу.

– Как твой совет? – спросила я. – В смысле, университетский.

Он улыбнулся.

– Как я и предполагал, пустая болтовня.

Кажется, все в самом деле прошло хорошо – Родерик выглядел спокойнее и мягче, будто расслабилась в нем та взведенная пружина, что заставляла его искрить.

– А у тебя как все прошло? – спросил он.

– Ты про аудиенцию? Или про маму?

Он сел сам, притянул меня к себе на колени.

– Про что хочешь рассказать.

Я задумалась. Секретов от Рика у меня не было, но пока я и сама не понимала, что и как. А между мной и матерью пока слишком много неловкости, и я не знала, сгладится ли она. Но я попробовала.

– Наверное, так и должно быть, – сказал он, выслушав. – Вы ведь совсем друг друга не знаете.

Я кивнула. Вспомнила еще кое-что.

– Вернон прислал еще один чек. Не понимаю, что на него нашло.

– Он что-то написал, кроме чека?

Может быть, в самом начале нашего знакомства я не услышала бы в его тоне ничего необычного – ничего, кроме легкого интереса. Но я успела довольно неплохо узнать Рика, и то, что послышалось в его голосе, мне совсем не понравилось.

Или я, разозленная письмом барона, опять выдумываю невесть что? Сколько раз уже было, что мысленно обвиняла Родерика во всяческих грехах, а потом всему находилось простое и понятное объяснение.

– Моя дорогая Лианор, – передразнила я. – Такое чувство, будто он подлизывается.

– Может, и подлизывается, – с деланым безразличием произнес Родерик.

Да что с ним такое? Только что был совершенно спокоен, а теперь руки, обнимавшие меня, напряглись.

– Подлизываются, когда что-то надо. Может, конечно, он хочет помириться, только зачем бы ему это? «Искренне твой», – передразнила я. – Как будто он знает.

Я брякнула наобум, но в следующий миг поняла, что это может многое объяснить. И псевдосердечный тон письма – при том, что в нашу последнюю встречу мы общались сухо и официально. И сам чек, и сумму в нем. Вот только…

Колени, на которых я сидела, стали жесткими и неудобными.

Я отстранилась, заглядывая Родерику в лицо.

– Рик?

– Он знает. – Родерик не стал отводить взгляда. – Я ему рассказал.

Я слетела с его колен, на несколько мгновений растеряв все слова. Только ошарашенно смотрела в лицо, на котором мешались вина и упрямство.

– Ты… ему… рассказал? Да я с этим…

Почему я чувствую себя униженной и беспомощной, словно я опять оказалась в тюрьме и надсмотрщик грозится «заглянуть между ног» если «буду ерепениться»?

– Да я бы с ним в одном лесу под куст не села! А ты…

– Ты уже взяла его деньги, – напомнил мне Родерик.