Я сжала руками виски, собирая воедино осколки черепа. Хоть кто-нибудь может объяснить, что происходит?

Что ж так плохо-то?

— Много на себя берешь, девка! Открывай!

— Лианор, оденься, — еле слышно сказала Оливия и повысила голос: — Девке вы точно так же обязаны предъявить все документы и разъяснить происходящее, как и графине Сандью.

Наступившая тишина показалась оглушительной. А когда за дверью снова заговорили, тон стал совсем другим:

— Нам нужна Лианор Орнелас.

Я? Зачем? Даже если я вчера в самом деле напилась, не заметив, как это произошло, за это не волокут в управу! Или я что-то натворила? Но когда бы? Говорят, после пьянки люди не помнят, что творили. Но я могла пересказать все, что случилось вчерашним вечером, в мельчайших деталях. Даже то, как парни вели меня в общежитие, а потом Дейзи волокла по лестнице и крыла на чем свет стоит. Не могла же я во сне набедокурить?

— Она здесь. — Голос Оливии по-прежнему звучал холодно. — Сейчас мы оденемся, и вы войдете.

Я оглядела себя. Нет, оказывается, вечер остался в памяти не во всех подробностях. Например, я не могла сообразить, когда успела раздеться. Или меня раздели. Я упала на кровать как была, в парадном мундире, даже артефакт с иллюзией не деактивировала. Но сейчас на мне было лишь нательное белье — все остальное кто-то аккуратно сложил на стуле.

Я влезла в штаны, запоздало сообразила, что они от парадного мундира, который был на мне вчера, неуместного утром выходного дня. Но переодеваться не было сил, я без того чувствовала себя как в кошмаре. Правда, пытаться себя ущипнуть, чтобы проснуться, явно не стоило — трещащая голова и бунтующий желудок и так ясно давали понять, что я бодрствую.

Это похмелье? Если люди, перебрав, каждый раз чувствуют себя так же, зачем они вообще пьют? Это же ужасно!

— Нори, ты готова? — оборвала мои размышления соседка, облаченная в утренний халат.

Я кивнула и тут же пожалела об этом — казалось, мозги внутри черепа плещутся, ударяясь о стенки при каждом повороте головы.

Оливия открыла дверь. В дверном проеме возникло трое мужчин, за их спинами маячили девичьи головки. Ну конечно, такой шум и мертвого поднимет!

Но что творится, в конце-то концов? И как мне собрать разбегающиеся мысли, когда так трещит голова?

— Удостоверения, — холодно проговорила Оливия, не торопясь освобождать проход в комнату.

Мужчина, самой выдающейся приметой которого была блестящая лысина, отчетливо скрипнул зубами, но протянул какую-то бумагу. Соседка внимательно ее изучила.

— Благодарю, господин Ашер, — кивнула она с достоинством вдовствующей императрицы. — Вы, господа?

Столь же внимательно она изучила еще два документа, отступила в сторону.

— Прошу вас. Чем обязаны?

— В свою очередь я попрошу и ваше сиятельство подтвердить, что вы — это вы. — Лысый обернулся ко мне. — И ты давай грамоту на жительство.

Контраст между тем, как он обращался с Оливией и как говорил со мной, был слишком очевиден. Впрочем, чего я хотела? Я из третьего сословия, чернь. Оливия — дворянка. Внутри университетской ограды можно делать вид, будто все равны, и я даже почти поверила этому, но на самом деле для дворян и черни разные законы.

Стоп, но студенты подсудны только совету университета. Если… Если только…

От страха даже перестала болеть голова, правда, затошнило еще сильнее.

Если по мою душу пришли из уголовного сыска, значит, речь идет о каком-то тяжком преступлении.

Во что я опять вляпалась, сама о том не зная?

Влипла, определенно. Но что я могла натворить и когда? В тот черный провал между тем, как я рухнула в постель, и пробуждением? Но единственным человеком, которому я могла навредить ночью, была Оливия, а она, вон, жива-здорова.

Подруга тем временем протянула плешивому дворянскую грамоту, который тот не преминул изучить как следует. Потом пришел черед моих документов. Мужчина так же внимательно ознакомился с ними и протянул мне еще два листа бумаги.

– Постановление об аресте. И об обыске, – пояснил он.

Я попыталась вчитаться, но строчки прыгали перед глазами.

– Оливия, можно тебя попросить? – Я протянула ей бумаги.

Плешивого перекосило, остальные посмотрели на меня с немым изумлением. В самом деле, как простолюдинка посмела обратиться к графине на «ты»!

– Конечно, – с достоинством кивнула она. Пробежала глазами первый листок, вернула его мне. – Это постановление об обыске. Оно касается только твоих вещей и твоей половины комнаты.

Последние слова, кажется, были произнесены не для меня.

– Это – об аресте. – Брови Оливии взлетели на лоб. – По подозрению в покушении на жизнь барона Бенедикта Вернона?

– Что?! – выдохнула я. Слова кончились, и все, что я могла – таращиться на сыскарей и соседку, забыв, как дышать.

– Подозрение в покушении на жизнь барона Вернона-младшего, – повторила Оливия.

Я, наконец, обрела дар речи.

– Что за бред! Я и пальцем его не тронула! Да и когда бы?

– После вчерашнего я уже ни в чем не уверена, – задумчиво произнесла соседка.

«Честное слово, один бокал!» – вспомнилось мне. Щеки обожгло стыдом. Да, я ни в чем не виновата, и вчера говорила чистую правду, но кто мне поверит?

Похоже, кто-то подлил мне что-то крепкое в лимонад. Но зачем? Зачем кому-то понадобилось, чтобы я лыка не вязала? Просто напакостить?

А может, и в бокале, который протягивал мне Бенедикт, была какая-то гадость? Не просто же так он настаивал, чтобы я выпила. Может, он и мириться на самом деле не собирался, а хотел выставить меня на посмешище.

Но Оливия сказала, что в вине ничего нет. Неужели она на его стороне?

– А что было вчера? – вскинулся плешивый.

Оливия приподняла бровь.

– Это допрос?

– Неужели вы не хотите помочь правосудию, ваше сиятельство?

– Я с радостью помогу правосудию, – улыбнулась она. – И помогаю ему прямо сейчас, напоминая о том, что все правила ареста, допроса и обыска были написаны кровью невинно казненных, и потому эти правила следует соблюдать.

Сыскарь покачал головой. Обернулся ко мне.

– Лианор, где твои вещи?

– Вот. Ищите. – Я обвела рукой свою половину комнаты, стараясь держаться так же холодно-безразлично, как соседка, но вряд ли у меня это получилось.

Даже если Бенедикт на самом деле хотел не помириться, а устроить мне очередную пакость, почему Оливия сказала, что в вине ничего нет?

Да о чем я думаю? Какая разница, что было на уме у Бенедикта и кто подпоил меня? Кто на него покушался, и как это сделали, что покушавшегося никто не видел? Почему подумали на меня, понятно – о нашей вражде знали все, а стражи всегда ищут пропажу под фонарем, а не там, где потеряли.

Плешивый взялся за ридикюль на столе, но Оливия его перебила.

– Это моя вещь.

– Прошу прощения, ваше сиятельство, – повинился сыскарь, с поклоном протягивая ей сумочку.

Второй сыщик, худой и остроносый, между тем, обшарил карманы моего кителя.

– Вот. – Он извлек оттуда бумажный сверток.

В похожих нам выдавала лечебные порошки госпожа Алекса, целительница в нашем приюте.

– Что это? – удивилась я.

– Тебе лучше знать, – ответил плешивый, разворачивая бумагу.

– Откуда мне знать, если это не мое?

– Конечно, само в карман прыгнуло. – Он обернулся к третьему. – Записывай. Сверток из аптечного пергамента с… – он развернул край, – белым порошком. Ваше сиятельство, засвидетельствуете?

– Да, конечно.

Значит, на помощь Оливии нечего рассчитывать. Впрочем, с чего я взяла, будто она захочет мне помогать? Мы всего лишь волей случая оказались в одной комнате и…

И вчера ей и без того хватило со мной хлопот, а потому нечего наглеть. Особенно учитывая, кто ее отец. Скажут, дочь такого важного человека покрывает убийцу.