Ноги перестали держать Журанкова; он опустился на шаткую скамейку. В кустах ворочалось и хрустело.

— Ну чо, нашли?

— Не. Темно. И мокро. Идиотская идея.

— Пиво отдай.

— Я же говорил — три надо было брать…

Если бы Журанков мог, он бы их сейчас убил. Просто убил, без тени жалости и без малейших колебаний. Не от злости, не от гнева — а как санитар, чтобы их больше никогда и нигде не было. Это уже не люди, и людьми они уже не станут… И уже даже не животные. Вот соловей — животное, а эти — нет. Как их назвать? Ржа? Плесень? Трупный яд?

И одновременно каким-то странным, нелепым вывертом души Журанкову было их нестерпимо жалко. Все мы, все, думал он, растерянные несмышленыши, от бесцельности озверелые и нелепо тычущиеся на темном кладбище идей и надежд.

Он допил водку.

Не помогло.

Совсем смерклось, когда он вышел с кладбища. За деревьями, за поросшей кустарником низиной речки, далеко-далеко на улицах угадывался свет редких фонарей. Тучи обливал мутный оранжевый отсвет, и это позволяло, ошалело таращась, хоть как-то не влезать в лужи. На открытом пространстве стало чуть светлее. За мостиком была колонка водопровода, откуда в дни массовых посещений копошащиеся на могилах люди наперебой брали воду для цветочков, и Журанкову пришло в голову завернуть умыться. Глаза и веки жгло от слез — то ли пьяных, то ли просто выдавленных жизнью.

Перед мостом торчал, сунув руки в карманы куртки, еще один черный силуэт.

— Долгонько вы, Константин Михайлович, я уж заждался.

Журанков остановился, стараясь разглядеть обратившегося к нему человека. Голос был совершенно незнакомым. И лицо незнакомо.

— Что еще? — чуть снова не заплакав от смертельной усталости, выдавил Журанков. Он не хотел ни видеть никого, ни слышать, а люди лезли, лезли к нему из жизни — общительные, как пираньи; и он должен был подставляться им, не то они обидятся.

— Не буду ходить вокруг да около, — сказал человек. — Час поздний… Промозгло… Постараюсь покороче. Я представляю организацию — довольно влиятельную, сразу должен оговориться, весьма и весьма влиятельную, — которая интересуется результатами вашей многолетней работы. И в «Сапфире», и впоследствии.

Журанков ничего не почувствовал. Это было уже слишком, за гранью реальности. Дети на кладбище, думал он.

— Вы довольно давно не виделись с сыном, не правда ли?

Земля под Журанковым зашаталась, будто подгнившая скамейка.

— Довольно давно, — с трудом разлепив пересохшие от водки губы, ответил он.

— Он у вас от безотцовщины совсем сошел с пути, Константин Михайлович. Отчим — это всего лишь отчим… Ответственности за сына и его будущность с вас никто не снимал.

— Я знаю, — хрипло сказал Журанков, совсем уже ничего не понимая, но твердо зная, что действительно виноват.

— Да? — с сомнением отозвался незнакомец. Помолчал, вглядываясь из темноты Журанкову в лицо. — Что ж, отрадно, если так… Но это все слова. Даже если вы говорите искренне — пока это только слова. Тут вот какое дело… Ваш Владимир связался с бандой фашистов. Это даже не нацболы, и не какие-нибудь мирные баркашовцы — это совершенно страшные люди. Убийцы. Истребители инородцев.

— Что за чушь вы мелете…

— Вы дослушайте, дослушайте, Константин Михайлович. Недавно ваш сын явился на дом к одному очень известному и талантливому писателю, татарину по крови, и застрелил его. Насмерть. Там же оказался журналист, тоже довольно известный. Ваш сын ударил его по голове телефоном. Не убил, но журналист в больнице, в весьма тяжелом состоянии. Вот что такое безотцовщина, Константин Михайлович. Вы думали, с глаз долой — из сердца вон? Увы, увы… И пистолет с нацистской символикой, и телефон найдены милицией, и на них обнаружены отпечатки пальцев вашего Владимира. Милиция, конечно, не знает, чьи это отпечатки, и может не узнать довольно долго. А может не узнать никогда. Но мы найдем способ довести до ее сведения, чьи это пальцы, если вы откажетесь информировать нас о результатах вашей деятельности, о том, что вы дальше намерены делать с вашими разработками… ну, словом, по всему комплексу проблем, связанных с орбитальным самолетом. Убийство на почве национальной ненависти, покушение на еще одно убийство с нанесением тяжкого вреда здоровью… Жизнь вашего сына в ваших руках, Константин Михайлович. В буквальном смысле.

Незнакомец умолк. Действительно, он был очень лаконичен. Лаконичнее некуда. Некоторое время Журанков молчал, а потом вдруг расхохотался. Незнакомец шевельнулся беспокойно, хотел что-то сказать, подойти ближе, но ничего не успел — Журанков утих. Неопрятно протер заслезившиеся глаза ладонью.

— Простите, — извинился он перед внаглую вербующим его человеком. — Все. Уже все.

— Я понимаю, — сочувственно сказал тот. — Нервное…

— Нет, не то. Вы даже не представляете, как вы вовремя. Я ждал чего-то… Не стану хвастаться — не конкретно вас, конечно, но чего-то такого. Что меня опять срежет. А то разлетелся… Я даже не буду спрашивать, откуда вам так хорошо известны бандитские дела. Ваша банда?

Незнакомец не ответил.

— Хорошо, — сказал Журанков. — Я согласен.

— Что?! — вырвалось у незнакомца.

— Вы глухой, что ли? Я сказал: хорошо, я согласен. А вы думали, я кочевряжиться буду? Зачем? У меня одно лишь условие. Ваши слова для меня — пустой звон. Я должен все услышать от Вовки. От него и только от него, в подробностях. Если он мне все это расскажет так, как вы тут изложили, — считайте, мы договорились.

Незнакомец недоверчиво молчал.

Журанков повел плечами, поежился. Сыро. Зябко. Это было единственное, что он чувствовал сейчас, — зябко.

А больше ничего.

Журанков нипочем бы его не узнал, если бы не предварительная работа: окольные расспросы, высосанные из пальца предлоги… Школу-то парень уже окончил, а никуда еще не поступил — где его искать? Уж понятно, не дома — и по более-то невинному поводу Журанков не мог, права не имел и желания не испытывал без спросу, без просьб и согласований, которые понятно бы чем закончились, соваться в дом к бывшей жене и ее мужу. Ни школа, ни институт… Оставался только спорт. Парень как парень. На плече пухлая переметная адидаска, на спине свитер с завязанными вокруг шеи рукавами… Короткая стрижка… Пушок на губе. Уверенный шаг. Плечи уже шире отцовских. Таким я мог бы быть, подумал Журанков с мимолетной болью. Если бы в детстве не продирался сквозь изматывающее, как нескончаемое приседание, «не так»…

Жизнь, несмотря на россыпи пустых достижений и титулов, была проиграна вчистую.

«Зато с сыном повидаюсь напоследок… Спасибо шпионам. Какой предлог для разговора! А то — что бы я сказал ему теперь, свалившись ни с того ни с сего после стольких лет? Как аттестат, троек много? Нет? Вот молодец! Куришь? Ты не кури, это вредно… Ну, бывай, слушайся маму». Идиот. Был бы просто идиот. Журанков шел за сыном шагах в десяти позади и никак не мог решиться заставить себя ускорить шаг, догнать и позвать: «Вовка»…

Господи, да неужели это правда, что он, этот мальчишка, этот мой мальчишка кого-то застрелил?

Сейчас узнаю.

Журанков сглотнул и ускорил шаг.

А Вовка уже минут пять как заметил, что за ним следит тусклый топтун. Поначалу он еще старался гнать от себя эти мысли — совсем, мол, я свихнулся от последних событий, помороки пошли, блин… Но когда топтун стал его догонять — неторопливо, очень уверенно в себе: мол, не уйдешь, урод, некуда тебе деваться, я все знаю! — сомнений не осталось. Вовка дернулся взглядом влево, вправо, но ни одной подходящей подворотни поблизости не случилось. Да и негоже это, осадил он себя. Всю жизнь не набегаешься. Первое мимолетное смятение отступило, придушенное суровым спокойствием. Будь что будет. Русские не сдаются. И не бегают, как зайцы.

«А мальчик меня заметил. Нервничает. Да, что-то с ним не так, совесть нечиста, иначе он и внимания не обратил бы на такую шушеру, как я. Да, вот заозирался. И сразу взял себя в руки. Пошел медленнее. Остановился и повернулся ко мне, в глазах — вызов противнику и покорность судьбе. Господи, Вовка… Это мой Вовка…»