— С Ярополком. А там уж ему решать. Вернее, тому, кто за ним. Очень не хотелось бы лишиться их… кхэ… сочувствия.

Вернувшись в столицу и едва-едва придя в себя после космодромного вояжа, Бабцев принялся искать Кармаданова. Хотя всякая активность давалась ему сейчас с трудом великим. Хотелось лечь носом к стенке и ни о чем не думать; вояж оставил не то что неприятный осадок, а просто-таки ощущение исподволь наползающей жуткой тьмы — особенно жуткой оттого, что никто, кроме Бабцева, этого наползания то ли не видел, то ли видеть старательно не хотел, убаюканный сказками о стабилизации. Будто в этой стране может быть какая-то стабилизация, помимо лагерной!

Кармаданов исчез.

По домашнему телефону никто не отвечал. Ни он сам, ни Руфь, ни дочка. Квартира вымерла.

Буквально напрашивалось, что брать начали, как в тридцатых, — сразу семьями.

В ответ на звонки по мобильному можно было до полного удовлетворения слушать проникновенный, почти похотливый женский голос: «В настоящее время абонент недоступен. Вы можете оставить ему голосовое…»

Обзвонил друзей — друзья ничего не знали, не ведали. Набрался храбрости позвонить Кармаданову на работу и выяснил ни много ни мало, что Семен Никитич здесь больше не служит.

Это где же он, интересно, теперь служит, если его сотовый недоступен? Лесоповал? Колыма?

Не может быть. Все же нельзя так быстро вернуть сталинский стабилизец, нельзя, люди бы знали — хотя бы за рубежом, но знали бы, а от них узнали бы и тут… Нет, не может быть.

А почему, собственно? Бабцев и сам уже несколько лет всех старался убедить, что — может. Что — грядет. Что колесо судьбы вот-вот свершит свой оборот, и все вернется в этой стране на круги своя, потому что без ГУЛАГа она не стоит, рассыпается, и самые записные патриоты бегут, куда глаза глядят, вдвое быстрей изменников…

Неужели действительно?

Мороз драл по коже.

А дома ничего не подозревали. Балбес вел себя как ни в чем не бывало, только пулять компьютером почему-то перестал — на самом деле готовился к экзаменам, что ли? Слегка удивленный этой трансформацией, краем сознания замеченной, в сущности, не слишком-то и важной, но все-таки странноватой, Бабцев даже спросил пасынка на третий, что ли, или четвертый вечер после возвращения: «Неужто всех монстров замочил? " — «Ага, — хладнокровно ответил Вовка. — Практически». Ощущалась в Вовке какая-то перемена. Взрослеет… Или что? Ладно, пусть мать разбирается.

Вот в Катерине ничего не менялось. Элегантная, деловая, спокойная, холодновато-заботливая… Нормальная. Нормальней некуда. Но заводить с нею разговор о своих опасениях, пытаться обсуждать судьбу пропавшего друга, делиться предгрозовыми предчувствиями казалось глупостью вопиющей. Она посмотрела бы с насмешкой: полно ерунду-то молоть, все хорошо, ты, главное, пиши, пиши, денег лишних не бывает. Особенно если и вправду грядут какие-то напасти. С будущим мы ничего поделать не можем, стало быть, единственное средство его как-то смикшировать — иметь к моменту его наступления денег побольше.

И ведь, в сущности, была бы права. Так и есть, в сущности…

От полного отчаяния он как-то вечером отправился просто к дому Семена. Понятно было, что ничем хорошим это не кончится — если по телефону не отвечают, если все говорят, что уехал, так и под дверью квартиры можно хоть ночевать, ничего не добьешься и не выяснишь. Но Бабцеву не моглось. Он уже почти не сомневался, что Кармаданова надо не просто искать — его надо спасать.

Моросил дождь. Весна сменила лучезарную милость на унылый, немощный гнев; неделю назад все сверкало, и молодые листья взрывались из почек праздничными зелеными фейерверками — а теперь мир поскучнел, обвис, отсырел, будто природа, в одночасье проскочив лето с опережением графика, как на какой-нибудь предсъездовской вахте памятных по детству брежневских времен, влетела сразу в осень.

«Дворники» справлялись легко, и печка вроде грела исправно, но все равно как-то зяблось; ну, а уж когда Бабцев припарковался на площадке перед домом, когда вылез наружу да пошел к парадной — по коже поползли мурашки, словно промозглая сырость мигом всосалась напрямую в кости. Бабцев стоял у двери и жал, жал, невольно передергиваясь от коловшей шею и затылок сырости, знакомую кнопку знакомого домофона — как и полгода, и год назад, не так уж редко они встречались со старым приятелем; но теперь ответа не было. Не было. И снова не было.

Асфальт кипел, серые лужи топорщились, как ежи. Пока Бабцев звонил, дождь разошелся не на шутку. Втянув голову в плечи, Бабцев почти бегом дотрюшил до своей машины, с готовностью пискнувшей при его приближении… Исчез Кармаданов. Исчез.

А дома все было как всегда. Только Вовка в совсем уж не свойственной ему манере сидел у окна, положив кулаки на подоконник, а подбородок на кулаки, и то ли задумчиво, то ли, наоборот, бездумно пялился на валивший из комковатого неба дождь. Влюбился он наконец, что ли? Может, спросить? Этак невзначай, дружески… мы с ним давным-давно не говорили дружески… Ладно, не стоит парню в душу лезть. Тем более вряд ли он туда кого-то пустит.

Вон даже голову не повернул.

А потом Кармаданов позвонил Бабцеву сам.

Это было настолько поразительно, что Бабцев, последние дни только и думавший о пропавшем друге и даже работавший с великим трудом, без увлечения — да и чем увлекаться-то, все уже сказано, все предсказано, но изменить ничего нельзя, — далеко не сразу понял, кто звонит. Голос в телефонной трубке звучал бодро, жизнерадостно; он так не вязался с непонятным и столь тревожным, обставленным столь грозными признаками и предвестиями исчезновением, что не в силах человеческих было сразу осознать: вот он, канувший, кого Бабцев уж чуть ли не в ГУЛАГе схоронил, — звонит, как ни в чем не бывало, доволен жизнью, скотина.

— Семка! Да ты куда провалился? Да ты откуда?

А тот, подлец, только смеется.

— Мне сказали, ты звонил, искал меня! Спасибо, ты типа настоящий друг!

— Да где ты?

— Где-где… В Караганде! Слушай, я сейчас только на минутку звоню, успокоить тебя… Нет, правда, я тронут… Даже не ожидал. Хотя то, как ты в глухую оборону ушел при разговоре с Заварихиным, — это да, это прямо… Пытайте меня, не скажу, где наши!

— Что?! Он это так выставил? Ты с ним меня обсуждал, свинья? Тебе еще и смешно?

— Да не смешно, что ты! Но… В общем, днями я буду в Первопрестольной, зайду и все, что только могу, тебе расскажу. Устроит?

— Семка!

— Ну, я так и знал, что устроит.

— Интересная оговорка: расскажу все, что могу… Что происходит, в конце концов?

— Ох, ты даже не представляешь, сколько всего происходит, оказывается… Хотя сам, между прочим, первый камень с горы столкнул! Нет, вру. Я сам его столкнул. Язык мой — враг мой.

— У меня такое впечатление, что ты слегка пьян. Или обкурился.

— Не-а. У меня просто хорошо на душе. Сто лет так хорошо не было… Понимаешь, жизнь-то продолжается! «Движенья нет — сказал мудрец брадатый. Другой смолчал и стал пред ним ходить…» Вот и у меня примерно те же переживания — оказывается, есть движение, есть! Ходят еще некоторые! Молча. В отличие от иных, что только говорят, но уже не ходят… Разве что под себя ходят! Ладно, я сейчас вешаюсь, а буквально завтра-послезавтра жди в гости!

Вот так.

Вот и переживай после этого за друзей. За… за приятелей.

В тот вечер Бабцев буквально на пустом месте поцапался с Катериной и в сущности ни за что ни про что наорал на Вовку.

Но не прошло и сорока восьми часов, как Кармаданов сидел у Бабцева на кухне, хлебал чай и рассказывал свою одиссею, и Бабцев чувствовал такое облегчение, что ни словом сказать, ни пером описать.

За стеной Катерина, выдав мужчинам ужин, уютно млела в любимом кресле перед самым большим в квартире ящиком и смотрела какой-то очередной из «Вечеров в Политехническом»… Уж казалось бы, сколько воды утекло, и сама она всеми атомами души и тела необратимо переменилась со времен мечтательной юности, когда человек, сумевший попасть, скажем, на спектакль Таганки, выглядел на голову выше и авторитетнее тех, кто не сумел, — а все равно не пропускала случая потешиться интеллигентскими воспоминаниями о том, какая при товарищах цвела в стране смелая и утонченная культура. Что женщине было теперь в том, о чем, скажем, спорили Любимов с Высоцким или Товстоногов с Копеляном в затертом году, — не понять, но вот зачем-то надо ей это было до сих пор.