— Ваш шеф предупредил нас часов в пять пополудни. Он в курсе, в общем… И по вашим репликам понял, что вы совершенно не отдаете себе отчет, во что вляпались. А он ничего не мог вам сказать. Пока мы соображали, пока разворачивались… Едва не опоздали.

— Кто это — мы? — тихо спросил Кармаданов.

Второй пожилой усмехнулся.

— Да, звучит жутковато, — согласился он. — Мы… В общем, основной мой тезис таков: непосредственная опасность миновала, но в Москве вам, боюсь, все равно теперь работать спокойно не дадут. Да и жить. Да и нам надежней и приятней станет, если вы окажетесь у нас под рукой… А специалисты такого класса нам нужны. Мы ведь тоже деньги зарабатываем и тратим, и нас тоже порой пытаются обуть. В мире живем, не на облаке. Завтра мы встретимся в любом удобном для вас месте — я приеду к вам на службу, или домой, или мы вас подхватим, где вы скажете, и привезем к себе для подробной беседы. И постараемся все прояснить.

— Что это было? — спросил Кармаданов.

Второй пожилой покусал губу.

— Какая-то реклама была в телевизоре, — сказал он. — Кошку чуть не засосало в пылесос, а потом, когда опасность миновала, она вылизывается и спрашивает томным кошачьим голосом: «Что это было?»

Он почти пропел эту фразу — чуть в нос. Получилось очень похоже. Помедлил.

— Не берусь сказать сразу с полной определенностью, и надо бы с этими гражданами сперва поговорить с пристрастием — но, полагаю, их очень интересовала специфика финансирования «Полудня».

С этими словами второй пожилой поднялся. Уже стоя, достал визитную карточку. Протянул ее Кармаданову. Потом, вспомнив, что у того руки приклеены к дочке, положил Серафиме на коленки. Странная то была визитка. Один телефон. Ни имени, ни адреса, ни факса-мэйла… Только телефон.

— Звоните в любое время, когда будете готовы, — сказал он.

— Кого спросить?

— Меня зовут Анатолий, — сказал пожилой. — Но вообще-то спрашивать не придется — отвечу я, и только я. До свидания.

Кармаданов хотел было задать еще вопрос, но сдержался. Впрочем, пожилой заметил и понял. В чуткости ему было не отказать.

— Сегодня никаких эксцессов больше не будет, мы присмотрим. Отдыхайте спокойно. До завтра.

И ушел. Его «газель» давно уехала, и он просто пошел пешком в сторону Университетского проспекта. Легким, спортивным шагом, будто бы не обремененный никакой заботой, никакой тяготой, будто бы все произошедшее было таким незначительным и обыденным… Он даже, кажется, что-то засвистел себе под нос.

И ни разу не оглянулся.

Еще с минуту Кармаданов и Серафима молчали, только втискивались друг в друга. Дрожь ее немного унялась. Он спросил:

— Ты идти сможешь?

— А ты? — как ровня, в ответ спросила она. Да она теперь и была ему ровня.

— Кажется, да.

— И я — кажется, да.

Он осторожно поднял ее с колен — ноги ее на миг беспомощно вытянулись в воздухе, упала на землю странная визитка — и поставил на землю. Осторожно поднялся сам. Сима нагнулась, подняла визитку и подала отцу. Он взял.

— Как сердце у тебя? — очень взросло спросила она. Так иногда Руфь спрашивала; дочь до сегодня — ни разу.

Он прислушался к себе и с некоторым удивлением понял, что вроде бы в первом приближении очухался. Ответил:

— Шевелится. Может, тебя понести?

— Вот только этого еще не хватало, — сказала Сима.

Тогда он просто взял ее за руку, и они чинно пошли к дому. Со стороны любой подумал бы просто: как славно гуляют.

— А давай маме ничего не скажем, — вдруг предложила Сима. — Чего ее зря волновать? Нам уже все равно, а она пусть живет как раньше.

Кармаданов даже сбился с шага. Наклонился. Сима тоже остановилась, подняла голову. Они посмотрели друг другу в глаза.

Двенадцать лет пигалице…

Кармаданову оставалось только преклоняться перед мужеством дочери.

— Я — за, — сглотнув от избытка чувств, сказал он.

И тогда словно кто-то распахнул перед ним дверь, по ту сторону которой сверкают в беспредельном пространстве все истины мира — и он увидел: эта родная храбрая пигалица станет поразительной женщиной, а они с Руфью будут гордиться тем, что они — ее родители…

Время эффектно и сполна подтвердило его правоту.

— Не разбудила?

— Нет.

— Я звоню, когда ты сказал.

— Да, конечно.

— У тебя больной голос.

— Нет, Катя, нет.

Журанков теперь тщательно следил за своей речью — чтобы не вырвалось снова вчерашнее «Катенька». Ни к чему были такие ошибки.

— Что скажешь?

— К сожалению, пока ничего хорошего. Мало времени. Что мог — я сделал, теперь надо просто подождать.

Она помолчала. А когда заговорила снова, голос был сухим и отчужденным. Почти враждебным. Она хотела показать, что очень недовольна.

— Я понимаю, разумеется. Но не тяни слишком долго и не заставляй меня просить несколько раз. А то я пожалею, что к тебе обратилась.

Журанков чуть улыбнулся.

— Оставь мне свой телефон — я позвоню, как только что-то прояснится.

— Костик, это неудобно, пойми.

— Понимаю.

— Валентин будет недоволен, если ты примешься нам названивать.

— Он что, не знает, что ты мне позвонила?

— Почему?! — Она возмутилась. Мысль, будто она предприняла такой шаг без ведома мужа, тишком, тайком, была оскорбительной. — Прекрасно знает.

Журанков помолчал. Содержательная беседа… На что уходит жизнь, подумал он.

Впрочем, она уже ушла. Жизнь. Так что теперь не жалко.

— Как хочешь, — сказал он. — Но, согласись, тут одно из двух.

— Да, я понимаю. Сложная ситуация. Но просто тебе надо поторопиться.

— Разумеется.

— Попроси аванс… Я не знаю. В конце концов, у тебя же есть какой-то работодатель, не святым же духом ты питался все эти годы. Постарайся его убедить, объяснить положение. Он должен понять… Что я, учить тебя должна?

— Нет, конечно.

— Я позвоню завтра в это же время, так тебя устроит?

— Устроит.

— Почему ты так односложно отвечаешь? Ты не пьян?

— Нет. Как у вас дела? Как сотрясение мозга? Преступников ищут?

Она помолчала.

— Это все тебя не касается, — сказала она. — До завтра.

Он повесил трубку и глубоко вздохнул. Провел ладонями по щекам.

Совершенно другой человек.

«Нет, чушь. Человек — это, простите, целый мир. В нем всего очень много, и все это — он, единый и неделимый. Поэтому он таков, каковы его отношения с собеседником. Если отношения не изменились — и человек не меняется. Если отношения стали иными — и человек становится неузнаваемым. А если отношений нет — то и человека нет. У нас с нею отношений нет — и поэтому я для нее просто не существую.

А почему тогда она для меня существует? Ведь у меня с нею отношений тоже нет…

Потому что у меня есть отношения с воспоминаниями о ней. С воспоминаниями о нас; о том едином организме, сложнейшем, норовистом, ныне мертвом, который называется «мы». Он мне дорог, а ей, вероятно, нет; возможно, ей о нем даже неприятно вспоминать. А возможно, она о нем и вовсе не вспоминает. Полное равнодушие. Сдох и сдох».

Журанков встал сегодня раньше обычного и к тому моменту, как Катя позвонила, успел уже и умыться-побриться, и чаю попить. Ему предстояло ехать в Питер и попробовать хотя бы у двух учеников — у их родителей, вернее, — выклянчить, не дожидаясь урочных сроков, часть денег за реально уже проведенные уроки. Это, конечно, не для Вовки, по Вовкиным делам этого и на понюх не хватит. Просто на прожитье. И в связи с усиленным сидение в Интернете, и с возможным увеличением числа поездок на транспорте деньги сейчас могут полететь мелкими пташками.

А до того, как ехать в город…

Прямо сейчас, поутру, надо сделать очень важное и весьма трудоемкое дело. Делать его страшно не хотелось, и тут требовалось мужество куда большее, нежели вчера, когда он вывешивал в сети объявление про почку. Но Журанков решил. Хотелось бы, конечно, отложить до последнего момента, чтобы уж знать наверняка — пора. Но если вдруг все и впрямь закрутится, на личные дела может не остаться времени.