Когда подали планшетку, водил пальцем недолго: «позавчерашнюю малолетку» указал почти сразу.

— Вот эта была.

— Спасибо, — сказала Ёлка.

— Вы нас сейчас записывали? — обеспокоенно спросил водитель.

— Конечно же. Да вы не волнуйтесь. Можете и дальше к нам ходить. Только не носите больше ничего от посторонних…

— Только это я…

Водитель неловко повел плечами — беспокоился он не о себе, о грузе. Ребятишки, которые такую гадость в помещение с людьми подкинули, церемониться не станут.

— Все в порядке с вашей машиной, мы проверили.

— Я пойду все-таки, пожалуй, — он поднялся и с горечью добавил: — Хорошо тут у вас…

— Будет еще лучше, — Цумэ отвечал на те слова, что не были сказаны. — Мы займемся этой порослью, повторение таких инцидентов нам не нужно. А вы обязательно приходите еще.

Может быть, и придет. Не захочет думать, что боится.

А детишками придется заняться срочно, а то снесет эта курочка еще какое-нибудь яйцо, и от теремка одно мокрое место останется.

— И вы решили взять этих подростков на себя, — кивнула Эмма Карловна Тон.

— Да. Мы посоветовались — и пришли к выводу, что разговаривать с ними должен я. Как самый младший из тех, у кого есть возрастной авторитет. Вроде я еще помню, что такое быть подростком…

…Ни черта это, конечно, не помогло, добавил он про себя, потому что когда я был подростком, я играл совсем в другие игры…

И вокруг играли в другие игры. Не только у нас на Квартале. Здесь в свое время было больше беженцев, чем у нас. И многие оседали в сельской местности — а сейчас фермерские городки вымирают…

— Понимаете, скорее всего вы это лучше меня знаете, но это же старая болезнь, — сказал он. — Был такой феномен — «ювенильные города». Большая стройка, едут молодые люди со всех концов страны, встречаются, заводят детей… А темпы строительства детских садов и школ не успевают за приростом рабочей силы. А потом проходит демографическая волна — средние школы пустуют, но не хватает уже школ высшей ступени… А потом большая стройка заканчивается — а люди уже приросли к месту… Тогда было хуже, мобильность ограничивали. А этих ребятишек завели те, кто перебрался сюда из фермерских городков, строить монорельс. Ну вот… он построен. А возвращаться этим людям некуда. Их старые рабочие места заняты, а если и находится работа для них — то нет места для их детей — и из образа жизни они уже выросли. Да, институты здесь, студенческий город, половина инфраструктуры работает на студентов и преподавателей, да заводы, да точная механика, да аэропорт… Но они по итогам школы средней ступени видят, что пролетают мимо института. Со свистом, — что я ей рассказываю, будто не на нее все это хозяйство обвалилось. — В самом Зеленограде — программы профессиональной подготовки, вакансии подмастерьев, обучение на рабочем месте, но до прошлого года на прилегающие районы это не распространялось, а те кому 15 сейчас, и понять наверняка не поняли, что все эти перемены для них значат. Но и дело не в этом. Они растут с ощущением того, что… — он попробовал подыскать подходящие слова, но Эмма Карловна разрешила его затруднения.

— Что они — мясо.

— Да. Кто-то ведь должен быть — почему не мы? Но уж перед этим мы оторвемся и покуражимся… Они меня напугали при встрече, если честно.

— Вас? — брови высокой госпожи чуть приподнялись. Для него. Она могла бы просто оттранслировать удивление, но предпочла использовать мимику. Очень вежливая пожилая… женщина.

— Да вот представьте себе…

Решение было спонтанным. Решение было дурацким. Решение было очень богатым в оперативном смысле — частную благотворительность государство уважало. И ту, что деньгами, и еще больше ту, что личным вкладом. И додзё были естественным центром, как формирования подростковых группировок, так и превращения их в нечто более человекообразное.

Шагая по серым декабрьским аллеям в сторону аркады, Эней понятия не имел, что скажет тем, кого там найдет. Он никогда не общался с такими — ни в слишком рано оборвавшемся детстве, ни… потом. В детстве он жил в приличном квартале и ходил в приличную школу — не из-за социального снобизма родителей, а в силу их нацеленности в первую очередь на жизнь разума и души. Детей туда отбирали исключительно по способностям к языкам и прочим гуманитарным наукам. Меритократия нуждалась в хороших кадрах.

А впоследствии ему приходилось иметь дело с выходцами из этой прослойки, да. Но именно с выходцами. То есть, теми, кто вышел. Самое главное — Эней этих подростков не понимал. Не мог понять, как можно жить этим изо дня в день — сначала выклянчивая, потом таская у родителей деньги, сшибая недостающую сумму с малышей, тратить часы на игры в аркаде, и потом еще часы — на обсуждение этих игр. А ближе к вечеру развлекаться травлей неосторожных одиночек. Скука, мука. Зачем?

В детстве — не понимал. А потом забыл. А когда заставили вспомнить, думал уже как о… социальной категории, а не о живых людях.

Он был наслышан об этом очередном молодежном движении — «сычи». Как ни курьезно, название происходило не от ночной лупоглазой птицы, а от китайского выражения «сы шен» — приносить жертву. «Сычи» начали размножаться как раз тогда, когда он носился по Европе, причиняя направо и налево «небесную справедливость», будь она неладна. Тогда они были явлением очень маргинальным и малочисленным, оттого подполье с ними не пересекалось. За три прошедших года «сычи» расплодились и в средней полосе России. В Питере тот же Занин регулярно сталкивался с последствиями их деятельности. Смысл деятельности заключался в том, чтобы как можно скорее угодить в категорию — таким образом «сыч» как бы спасал жизнь кому-то из рядовых граждан, добровольно принося себя в жертву. Ну а в качестве компенсации за такое благодеяние он получал что-то вроде морального права над гражданами куражиться. Право реализовалось, в идеале, за счет тех, кто имел привилегию не быть сожранным — то есть, носил пайцзу…

В отличие от других молодежных движений — состязающихся в экстравагантности стрэнджеров, нелинейников-хаосменов и трэшеров, стремящихся извлечь музыку из всего, что может громыхать, сычи регулярно соскальзывали в криминал. Конечно, бывали ссоры с законом и у хаосменов, и у трэшеров — но хулиганства этих носили характер почти символический: краской кого облить, нестройно орать на улице на разные голоса, колотить разного размера трубками о железную ограду, издавая подчас даже вполне мелодичный грохот… «Сычи», в отличие от них, целенаправленно перешагивали через закон. Далеко не всем «ночным пташкам» хватало отваги и дури на настоящее преступление с первого раза… Но потом кое-кто входил во вкус.

Эней не знал, относятся ли к «сычам» эти подростки — но даже если и нет, они явно были из «сочувствующих».

«Кжи», — сказала в голове Алекто, — Еще один фантастический роман. Ефремов. Кжи. «Короткоживущие». Эней поморщился. Не нравился ему роман. И пользы от него в данном случае никакой — нет у Энея гипнотической сексуальности. Есть только ставший уже привычным глухой гнев на все это долбаное положение долбаных дел… Гнев, который он с самого начала своей одиссеи ощущал непрерывно, как раковый больной непрерывно ощущает боль. Ставший было привычным, он в последний год усилился, и Эней знал причину: компромисс, навязанный «Луне» московским роботом. Полезный компромисс, перспективный, сказочно перспективный, если правильно сыграть — и всё равно…

Аллея закончилась, березки расступились. Эней увидел стайку подростков, сидящих на парапете и на бетонном вазоне-клумбе у аркады. Двое «детишек» были ростом выше него.

И спрашивается — в аркаде и сидения есть, и пол мягкий, ковровый, и все отгорожено — для удобства, для уюта. Нет, сидят, как воробьи на заборе.

— Чё надо? — спросил один из этих, долговязых.

— Тебя, — сказал Эней, не отрывая взгляда.

— Для чего?

— Он в тебя влюбился, Чуба, — пробасил кто-то. Заржали.

Эней как будто нашелся что сказать.