— Спасибо. Я в курсе. Но ты же видишь — оперативная необходимость есть. Она будет возникать снова и снова. И кем мне затыкать эту дыру? Тобой? Игорем — после того как у него семья появилась? Кеном? Батей? Машенькой? Вопрос закрыт.

— Не закрыт. Ты вторую неделю не причащаешься.

— Да. Недостоин. Что ж я, дурак — осуждение себе есть и пить? — Андрей улыбнулся. — Мне что, больше есть и пить нечего?

— А варкам ты это тоже объяснишь? Вот так?

— Для варков у меня другие методы. Стоп! — Эней поднял ладонь, прерывая Антона даже не на полуслове — на вдохе. — Я знаю, что ты хочешь сказать. Я говорил это себе сам, и сам нашел ответ, передай его Косте при случае. Если я во что и поверил, так это в то, что Бог — действительно Вседержитель. Буду я причащаться или нет — я умру именно тогда, когда Он решил, и именно так, как Он решил. Если Ему хочется, чтобы я отчалил в состоянии смертного греха и отправился по назначению — то так оно и будет, стану я дергаться или нет. Если я интересую Его все-таки чистеньким — Он подгадает с моментом, когда я буду после бани. Но исповедоваться в грехе, который я совершу, когда возникнет необходимость, снова и снова — я не вижу смысла. Раскаиваюсь ли я в том, что сделал? Енот, если бы был шанс добиться нужного эффекта, не превращая в фарш этого несчастного подонка, а отдав вместо этого, скажем, свою правую руку… ну ладно, левую — я бы воспользовался. Но такого шанса нет и не будет. А значит, мои сожаления смысла не имеют. Мое нежелание, чтобы это было в последний раз — смысла не имеет.

— Ты дурак. Ты дурак, хуже того Декстера… Потому что ты все знаешь. Ты знаешь, что нежелание имеет смысл. Это то, что отделяет тебя от того несчастного подонка.

— Для меня. Для тебя. Для тех, кто рядом. Но не для… Генштаба. Пилат ведь тоже не хотел делать то, что он сделал. И кстати о несчастном подонке — откуда тебе знать, хотел он делать то, что делал, или не хотел?

— Ты забыл, что я его слышал. Оба раза… Я просто не могу завести себе запасную совесть, Антон. Условием искренности исповеди является твердое намерение не повторять этого греха в дальнейшем. Искренняя исповедь для меня — слишком большая роскошь. Что мы сейчас готовим, Енот? Ну-ка, вспомни. Ну-ка, прикинь, каково будет господину Кошелеву, когда им займется Ди. И вот это вот я сейчас пойду исповедуюсь в том, что замучил человека — а потом вернусь и продолжу подготовку к операции, в ходе которой мы для блага науки замордуем высокого господина.

— Тогда всем солдатам нужно отказывать в причастии вообще. До окончания службы. Потому что у них то же самое.

— А ты знаешь, в старину так и делали, оказывается, — серые глаза Энея были как выключенный монитор стационарного терминала. — Отлучали от причастия на семь лет.

— Да, а потом решили, что глупость. И Христос такого нигде не говорил. Он совсем другое сказал.

— Угу. Никого не обижать, не клеветать и довольствоваться своей платой. Я своей доволен, — Эней перебрался на кровать, лег и вытянулся. — В клевете вроде тоже не замечен. А насчет обижать — сам понимаешь.

— Матчасть, — фыркнул Енот. — Это Иоанн Креститель сказал. А Христос говорил про меч. Вот это он говорил. И больше ничего.

— А, ну да, — Эней прикрыл лаза. — Про меч — это тоже правильно. Но я там недавно надыбал более интересное место. То есть, я это место много раз читал, а заметил по-настоящему только теперь. В Нагорной проповеди. «Если свет, который в тебе — тьма, то какова же тьма?»

Антон задумался. Хорошая память на текст и привычка мгновенно осмыслять прочитанное и прокручивать длинные ассоциативные ряды в таких разговорах обычно помогала. Но сейчас дело уперлось не в учение. Оно уперлось в Энея, в его понимание добра и зла. Правильное понимание. Легко каяться в том, что считаешь пороком, в том, что самому не нравится. А если…

— Это — свет? — прошептал он, не веря себе. — Ты и в самом деле, что ли думаешь, что это в тебе — свет?

— Я не думаю, — Эней скверно оскалился. — Я знаю. Как ты считаешь, почему Хидзиката сделал это с собой? Почему он стал «дьяволом Синсэнгуми»? Чтобы этого не пришлось делать Кондо, вот почему. И то, что заставило его это сделать — это был свет в нем, и никто меня не убедит в обратном, Енотище. Оперативная необходимость требует от кого-то стать дьяволом. Я решил, что это буду я. И поскольку оперативные решения здесь принимаю я, вопрос объявляю закрытым.

Антон не стал спорить. Во-первых, он не знал, что сказать, а во-вторых… Это Костино дело. Тем более что Андрей сам сказал — так, мол, ему и передай… Ну вот я и передам. Мы с ним, между прочим, в одной лодке — мое любопытство стоило Олегу глаза… Черт, я же не мог предположить, что они такие идиоты! А надо было. Надо было сразу его выдергивать, а я…

Нет. Стоп. Это ловушка, по этому кругу мысли будут бегать без конца. Нужно, чтобы с Андреем кто-то другой поговорил. Игорь — идеальный вариант, это даже лучше, чем Костя. Но Игорь в Питере. Костя… не закрылся бы он от Кости. Ёлка. Вот кто сейчас сможет это сделать. Если кто-то сможет.

Антон встал — и сел. Ёлка, скорее всего, даже не поймет, в чем проблема. Она же не христианка. И потом — рассказать Ёлке при этом раскладе придется всё. То есть, всё.

Антон вспомнил, как расспросил Энея о Ванде — о его «признании», что он наемный убийца. С какой легкостью она ему поверила. И как потом он повторил этот трюк с Катей — и как выстывал Катин взгляд, когда «ее парень» в ее глазах превращался в вора. Неужели сестра ударит с такой же силой? Да нет, она вроде не дура и не ханжа и что-то уже знает… Но и Катя была не дурой и не… Или все-таки да? Или он просто дурак, не умеющий различать подлинную душевную чистоту и чистоплюйство? Так, может, лучше не надо?

Он осторожно стукнулся в комнату «сестры». Ёлки нет. Санчито, раскинувшись по диагонали кровати, вдохновенно сопит. Взял моду после отъезда Цумэ залезать в мамину койку, ревнивый мальчишка. Кухня пуста. Енот спустился в бойлерную.

Костя, лежа спиной на скамье, жал от груди какой-то нехилый вес, Енот не подсчитывал «блины» — но видел, что за сотню. Ёлка страховала, придерживая гриф. Утренняя зарядка.

— Э… — начал Енот. Ёлка повернула к нему лицо и приподняла брови: что?

— Нет, я так, — выпалил он. — Просто посмотреть, где вы. Извините.

Вышел и закрыл за собой дверь.

Он проснулся целиком, сразу. Вот только что не было, а теперь уже есть. Женщина спала рядом, за окном ровной стеной стояла черно-розовая городская ночь. В зеркале стенного шкафа горела цифра 5. Собирался передремать четверть часа. Надо же…

Он еще минуту полежал так, пытаясь себе представить, как это у людей: просыпаться вместе каждый день, завтракать, расходиться по своим делам, чтобы вечером снова лечь в одну постель… Воображение буксовало. А не воображение тут же охнуло, прикинув, насколько возрастет степень риска при таком стабильном расписании. Рутина — друг охотника. Это была забавная мысль — что жить, как все, в первую очередь просто опасно. Он покрутил ее, вставая.

Майя не проснулась — повозилась и заполнила освободившееся пространство собой, подтянув ноги на нагретое место. Как кошка. Габриэлян не удержался и погладил, потом достал из стенного шкафа халат и пошел в ванную.

Пока он принимал душ, Майя все-таки проснулась. Еще спала, когда ощутила отсутствие, когда тело, потеряв контакт, попыталось его снова найти ощупью — и, не найдя, забило тревогу и пробудило разум.

Перед самым пробуждением разум увидел мгновенный и неприятный сон: та же квартира, та же постель, то же время и место — но человек ушел. Совсем.

«…И Таня в ужасе проснулась».

Плеск воды в ванной тут же просигналил: все в порядке. Я здесь. Вода не тарахтит по стенам пустой душевой кабинки. Ее напор разбивается о чье-то тело.