Взгляд Родерика, казалось, потемнел, а выражение лица я вовсе не могла прочитать.

— Поздно прятаться, и краснеть тоже поздно. — Он шагнул ближе, обнимая меня за талию, склонился к уху. — Я и без того успел увидеть достаточно. Когда рубашка прилипает к твоей спине после бега. Когда ты наклоняешься….

Кажется, мои пылающие щеки сейчас осветят беседку и, прорвав купол темноты, зальют алым сиянием парк.

— Или задирается штанина, показывая щиколотку. Когда ветер распахивает воротник, открывая… — Он скользнул пальцами вдоль моей шеи, забравшись за ворот к краю выреза платья, и от этого прикосновения по коже пробежали мурашки. — Или когда он пробирается сюда… — Его рука легла мне на грудь. — Заставляя меня умирать от зависти.

«Когда им всем это надо — заливаются соловьем», — прозвучал в голове голос Селии. И Родерик тоже… Ну а чего я хочу, он же мужчина!

Надо было отступить, поставить его на место парой резких слов. Может быть, и вовсе влепить пощечину, выдернуть из лацкана булавку и гордо удалиться.

Я не сделала ничего. Просто разрыдалась.

Кажется, если бы я его ударила, он остался бы спокойней. А так его отнесло от меня на несколько шагов.

— Нори?..

Родерик

Его обожгло такой горечью и отчаянием, что Родерик отшатнулся прежде, чем успел опомниться. А Нори расплакалась. Горько и безутешно, словно он у нее на глазах придушил котенка или сотворил еще что-то совершенно непростительное.

И уж точно этим непростительным не могла быть его рука на ее груди. К тварям всех хрупких и беззащитных! Эта девушка никогда не боялась выразить свое недовольство ясно и доходчиво — в конце концов, что может быть доходчивей прицельного удара ниже пояса?

Он застыл истуканом, а она захлебывалась слезами, хватала ртом воздух, заходясь в рыданиях.

Родерик осторожно коснулся ее плеча, но Нори словно бы не заметила. Он взял ее за локоть — вовремя, девушка начала оседать, пытаясь свернуться в комок. Он подхватил ее на руки, опустился на скамейку, пристроив на коленях.

— Не… надо… Уйди, — выдавила она.

Но он не мог, просто не мог уйти, оставив ее в таком состоянии, даже если — особенно если — он сам стал его причиной.

К отчаянию, страху и боли прибавился стыд.

— Уйди, — снова всхлипнула она и, вопреки собственным словам, ткнулась лицом в его грудь, вцепилась в лацканы кителя, прижимаясь всем телом. — Не смотри на…

Кажется, она старалась сдержать слезы, загнать их внутрь, но ничего не получалось.

— Не уйду, — негромко, но твердо сказал он. — Пока не пойму, что с тобой.

— Ни… чего. Все… в…

Ага, все в порядке. Настолько в порядке, что он сам вот-вот завоет вслед за ней.

— Плачь, — шепнул он. — Что бы там ни случилось, проревешься — станет легче.

Нори затрясла головой, по-прежнему не отрываясь от него.

— Плачь, — повторил он, качнулся, баюкая ее.

Она плакала и плакала, но горе и ужас, что захлестывали Нори, начали таять, и Родерик тихонько покачивал ее в объятьях, точно ребенка, и ждал — ведь что бы там ни случилось, невозможно плакать бесконечно.

И в самом деле, рыдания сменились тихими всхлипами, а потом рванулись слова. Сбивчивые, отрывистые. Нори словно выплескивала их, не думая о смысле, по нескольку раз повторяя одно и то же.

Родерик слушал, продолжая крепко ее обнимать, обмирая от ужаса и жалости. Да кто угодно рыдал бы на ее месте! А Нори — девчонка совсем, видела ли она хоть одну смерть?

И, пропади оно все пропадом, он, балбес, не мог выбрать менее подходящего момента, чтобы полезть к ней с откровенными ласками!

Она наконец перестала всхлипывать, но по-прежнему прижималась к нему, дрожа всем телом.

Родерик вытащил из кармана носовой платок, начал осторожно промокать ей лицо.

Нори отобрала тряпицу, и он обрадовался этому — значит, приходит в себя. Той смеси эмоций, что была поначалу, он больше не ощущал, но поди пойми, успокоилась она, или он просто перестал их воспринимать.

— А я хотела вышить тебе платок, — сказала Нори, расправляя ткань. Голос ее звучал хрипло, и слова то и дело прерывались длинными неровными вздохами. — Но твой лучше. Батист, а у меня лен… Осталось от рубашки…

— Глупышка. — Он обнял ее, коснулся губами волос. — Из твоих рук — хоть из мешковины.

Она тихонько хихикнула. Снова вздохнула. Чуть отстранившись, скомкала платок в руках, затеребила его, не поднимая глаз.

— Прости меня, пожалуйста. Я тебя напугала и обидела… Мне так стыдно…

Родерик накрыл пальцами ее губы, мокрые от слез. Хотелось взять ее лицо в ладони, зацеловать, пока она не начнет улыбаться. Но он только покачал головой.

— Тебе надо гордиться собой.

Она затрясла головой, но пальцы по-прежнему лежали на ее губах, не давая говорить.

— На твоем месте половина барышень свалилась бы в обморок, большинство оставшихся стояли бы и вопили…

Она отняла его руку от своего лица, но не отпустила. Вцепилась в запястье так, словно он один мог ее удержать.

— Я и вопила.

— Но не стояла. Ты пережгла веревку. Освободила шею. Там, где растерялся бы кто угодно, ты действовала, — очень серьезно сказал он.

— Правда? — выдохнула она, глядя на него так, словно от его слов зависела вся ее дальнейшая жизнь.

— Правда, — улыбнулся Родерик, поднося к губам ее ладошку. — Ты потрясающая, Нори.

Она зарделась, опустила взгляд.

— Ты спасла человеку жизнь, не каждому удается такое, — продолжал он. — И после всего, что случилось, слезы — не грех.

— Не я спасла. — Она снова затеребила платок. — Я только пережгла веревку, а потом… Корделия и еще одна девушка.

Родерик вздохнул про себя. Как ни занят он был сегодня, нашлось кому доложить и про скандал в столовой, и про обнаглевших парней с его факультета. С парнями он потолковал по-свойски, пообещав, что, если Нори по какому-то недоразумению оставит их мужское достоинство нетронутым, он, Родерик, это исправит. Но что делать с женским языком? Тем более что доказательств не было. Могло ведь случиться и так, что Нори просто нашла крайнюю…

— Мне так стыдно, — в который раз повторила она. — Я считала ее… А она… Прости, последнее дело — лить грязь на соперницу, ведь вы…

— Она тебе не соперница, — сказал Родерик, приподнял подбородок Нори, поцеловал соленые губы.

Она ответила, потянулась навстречу, обвивая руками его шею, и теплая нежность наполнила его.

— А она бросилась помогать, — продолжала Нори, когда они наконец разорвали поцелуй. — Когда я стояла и не знала, что делать.

Похоже, ей все еще надо было выговориться.

— Корделия — целитель, ее этому учили. — Родерик не стал говорить, что не бывает беспросветных злодеев и безгрешных агнцев. Последнее дело, как выразилась Нори, лить грязь на свою бывшую, ведь, в конце концов, он сам когда-то выбрал эту девушку. Но, отдавая дань ее уму и решительности — в конце концов, и среди студентов-целителей многие бы растерялись, впервые столкнувшись с подобным, — Родерик знал и о недостатках. И он в самом деле не удивился бы, если бы подтвердилось, что грязные слухи распускала именно она.

Впрочем, об этом действительно не стоило сейчас говорить. Да и думать тоже.

— И ты не стояла. Ты сделала все, что могла, и сделала правильно, — в который раз повторил он — впрочем, он готов был повторять это столько раз, сколько нужно было Нори, чтобы успокоиться.

— А меня научишь? — спросила она.

— У нас же основы первой помощи, — улыбнулся он, легонько целуя ее в лоб. — Научу, только не в этот раз. На следующем занятии по плану остановка кровотечений и переломы. Все-таки это случается чаще, чем…

— И хвала богам! — перебила его Нори. — Она будет жить?

— Не знаю, — признался он, мысленно перебирая варианты течения постстрангуляционной болезни. Еще и выкидыш, и неизбежное кровотечение… — Меня там не было, чтобы оценить состояние Джейн и что-то спрогнозировать. Но Агнес — очень хороший целитель. Она сделает все, что в человеческих силах, и немного больше.