— У тебя уютно. Большая квартира для одного… Две комнаты?

— Три.

— И для сына комната отдельно. С тобой тут считаются, я смотрю.

— Вроде, — виновато сказал он и слегка пожал плечами.

— О тебе вообще тут много говорят. Ты что, на самом деле оказался великий?

Он отрицательно покачал головой.

— Что ты, Катя. Я довольно жалкий. Просто мысли иногда в голову приходят нестандартные.

У нее дрогнули ноздри, точно внезапным порывом сквозняка до нее донесло неприятный, но, к счастью, отдаленный запах. И вдруг спросила:

— А сколько ты теперь получаешь?

Он ответил. Она чуть качнула головой.

— Неплохо…

Он виновато улыбнулся и сказал:

— Мне больше предлагали. Но… Что с ними делать-то?

Ноздри ее дрогнули снова.

— А почему ты без Валентина? — спросил он.

— Он сказал, что на первый раз нам лучше поворковать вдвоем, — рассеянно и не сразу, словно задумавшись о чем-то ином, ответила она.

— А-а, — понимающе протянул Журанков.

Она нахмурилась.

— Он в последнее время сильно изменился, — сказала она. — И я не уверена, что в лучшую сторону. Будто в нем завод кончился или пропал стержень…

— Катя, — твердо сказал Журанков, — мне кажется, это неправильно, что ты его обсуждаешь со мной.

Он был готов к любой ее отповеди. Но она лишь добродушно рассмеялась. Подняла наконец руки и расстегнула верхнюю пуговицу шубы.

— Жарко, — пробормотала она словно бы про себя. — Ну почему? — сказала она уже Журанкову. — Мы, в конце концов, все не чужие друг другу люди…

Журанков ощутимо растерялся и не ответил. Она подождала немного, но, ничего не дождавшись, опять спросила как бы про себя:

— Почему же он мне не позвонил?

Сразу поняв, о чем речь, Журанков ответил:

— Он мне сказал, что звонил тебе, как только вернулся в общагу и понял, что ты его не дождалась. Но у тебя телефон был выключен.

— Странно, — сказала она. Сунулась в сумочку и, точно конфету из бонбоньерки, двумя пальчиками вынула изящную, серебристо сверкающую игрушку телефона. Мимолетно всмотрелась. — Действительно, — с удивлением проговорила она, отпустив телефон упасть обратно. — Зачем бы мне его выключать?

— Может, ты боялась, что я, раз ты прилетела, буду тебе названивать? — спросил Журанков.

Она улыбнулась.

— Костя, не сходи с ума, — сказала она так запросто и так душевно, будто они и не расставались никогда. — У тебя преувеличенное мнение о моем нежелании с тобой общаться. Не понимаю, откуда.

Она сделала еще шаг вперед. Он отступил еще на шаг.

— По-моему, я никогда не давала поводов к тому, чтобы ты так дичился. В конце концов, мы прожили вместе столько лет, и я тебя любила… Очень любила, — мягко и будто что-то обещая повторила она. — У нас сын… Когда мы с Вовкой по телефону разговаривали, он очень хорошо и уважительно о тебе отзывался.

Этого Журанков не ожидал; он был уверен, что сын к нему настроен скептически. Молодой и крепкий парень, полный сил и уверенности, просто не мог не относиться к нему более или менее пренебрежительно, для Журанкова это была аксиома. От ее слов он расцвел тихой, несмело счастливой улыбкой.

— Правда? — спросил он.

— Да-да. Правда. Мне, ей-ей, любопытно, как вы общаетесь… Он меня ждет, ты сказал? Хочешь, пойдем сейчас к нему вместе?

Он ушам своим поверить не мог. На его лице проступило нерешительное, недоверчивое изумление.

— Я был бы рад… — пробормотал он. Осекся. — Но я ж ему тут, наверное, и так надоел. А по тебе он соскучился, я знаю. Катя, — он просиял, — можно же ему позвонить! Давай его самого спросим?

В спину и в затылок ему дунул легкий порыв ветра — и по внезапно и разительно переменившемуся лицу Катерины Журанков понял, что сзади произошло нечто из ряда вон выходящее. Он резко обернулся. Дверь в кабинет была невозвратно распахнута настежь, а на пороге в позе пай-девочки, в позе душой и телом преданной и на все готовой ученицы стояла пунцовая Наташка, одетая лишь в небрежно накинутую и застегнутую на одну, самую нижнюю пуговицу рубаху Журанкова.

Эта древняя, светящаяся на локтях и лопатках рубаха, в которой Журанков еще в «Сапфир» ходил, висела на спинке стула перед рабочим столом. Встречая Наташку, Журанков переоделся из любимой в более приличную, поновее и поярче, а ту безбоязненно оставил дожидаться в потайной глубине квартиры, уверенный, что никто и никогда родных лохмотьев не увидит, ведь кабинет — место запретное, неприкосновенное, куда более священное, чем, скажем, какая-то спальня.

— Константин Михайлович, — срывающимся голосом спросила Наташка, — я вам сегодня еще понадоблюсь или можно одеваться?

Вид Наташки обнажен — точно шашка из ножон.

Этим присловьем в свое время окучивал юную Наташку ее первый; впрочем, вскоре выяснилось, что он вовсе не сам его придумал, а лишь подставил Наташкино имя в давний и чужой стишок. Но факт оставался фактом: точно шашка из ножон. Особенно теперь, когда угловатую голенастую девчонку, почти подростка, как следует наточили девять прошедших лет.

Несколько мгновений две женщины: элегантная, ухоженная, уже несколько оплывшая, но прекрасно одетая и с безупречным макияжем — и жгучая, точно молодая крапива, слепящая, как внезапный свет, молча смотрели одна на другую. Глаза в глаза. Потом Катерина хрипло сказала:

— Ах, вот что…

Рывком повернулась и, изо всех сил стараясь идти без позорной торопливости, прошагала вон. И даже не стала хлопать дверью. Много чести.

Журанков, превратившийся было в соляной столб, бессильно обмяк и опустился, свесив голову, в кресло.

— Наташенька, — мертвенно выговорил он, глядя в пол. — Что ж это вы…

— А что она вам голову морочит! — с болью крикнула Наташка.

В глазах у нее был ужас. Казалось, до нее только теперь начало доходить, что она натворила.

— Мне перед ней совестно.

— Вот глупости.

— Мне еще с тех пор перед ней совестно.

— Ну почему?

— Не знаю. От хорошего человека жена не уйдет.

— Да что ж вы городите такое, Константин Михайлович! — она прижала кулаки к щекам.

Он помолчал.

— Ладно, — сказал он. — Что теперь. Одевайтесь…

Она не двигалась. Помолчала, набираясь храбрости — потому что твердо знала: второй попытки не будет и все решится теперь же.

— Зачем? — тихо спросила она.

Журанков поднял голову.

Она, осознав, что он наконец-то на нее смотрит, неуклюже расстегнула последнюю пуговицу и, совсем не задумываясь, сколько у Журанкова с этой рубахой связано, стряхнула ее со светлых покатых плеч. Невесомая тряпка, медлительно пузырясь, спланировала на пол. Не ведая, куда деть руки, Наташка сделала маленький шажок в сторону Журанкова, а потом — еще один, порывистый, широкий; кинула ему на затылок ладони и прижала лицом к себе.

— Может, немного погодя… — пронзительно ощущая животом твердую выпуклость его носа и широкий лоб, чуть невнятно сказала она. Губы не слушались так же, как и пальцы.

— Наташенька, — тихо сказал он, — этого не может быть.

— Может, — выдохнула она.

— Это неправильно…

— Это правильно.

— Я не могу…

— А я могу.

Час спустя они лежали рядом, смертельно усталые, но ничего так и не произошло. Наташка по двадцать раз повторила самые ласковые, самые призывные и прельстительные слова, какие только знала и какие только сумела придумать заново, она исцеловала и вылизала его с головы до ног — на какие-то мгновения он набухал, становился каменным, пытался навалиться на нее, но стоило ей с готовностью раздвинуть ноги, безропотно и жадно подставляясь, он сразу обвисал, как жухлый мокрый лист. Можно было спятить. Сердце ее, скачущее, точно лягушка на горячей сковороде — и то готово было провалиться вниз, ему, черт бы его побрал, навстречу, но он отшатывался, откатывался, не чувствуя, верно, ни ее кожи, ни ее преданности, ничего, кроме своего кретинского стыда и кретинских своих угрызений, и ей, из последних сил держащей себя в руках, истекающей девичьим соком, приходилось, выждав минуту, начинать все сначала.