Настырный долгий звук раздался снова.

Наташка выключила свой диктофон.

Журанков как раз описывал ей со всеми возможными подробностями, как прятал в чавкающих под сапогами глинистых полях сверхсекретные технологии будущего. Наташка взялась за Журанкова и его жизнь всерьез и сама не сразу поняла, насколько это получилось удачно. Кто бы мог подумать! Журанков, когда не боялся, что его прервут, когда был уверен, что слушателю и впрямь интересно, во мгновение ока превращался в потрясающего сказителя. Пристально глядя на покладистый, никак не пытающийся его перебить или, наоборот, сбежать диктофон, время от времени вскидывая чуть вопросительные детские глаза на завороженно молчащую Наташку и убеждаясь, что она, в общем, тоже ему ничем не угрожает, он говорил ярко, емко, с немусорными подробностями, что не утомляли, но давали ощутить всем нутром вкус и аромат былых времен, в меру — с юмором, и при том великолепно держа нить, ничуть ее не забалтывая; время от времени в его рассказе, вроде бы посвященном делам давно минувших дней, ветвились нежданные отступления — по мыслям, как правило, нетривиальные, сочные, цветные, хоть сразу лови пригоршнями и перебрасывай на бумагу…

Разница между его невозбранно текущим в свободном пространстве повествованием и его редкими попытками высказаться на людях — блеклыми, косноязычными, словно заранее им же самим туго связанными по рукам-ногам — поражала. Нет, там он тоже не мемекал, как комедийный придурок, не тянул миллион раз уже обыгранное во всех карикатурах на ученых «э-э-э» — но он будто после каждого слова взглядом и интонацией спрашивал всех, кто кругом: «Вам еще не надоело? Нет? Я уже что-то устал… По-моему, все, что я вынужден произносить, неважно и неинтересно, и скорей бы уж мне добраться до конца…» Стоило кому-то произнести хоть слово против, он с готовностью кивал и соглашался: «Да, конечно, это гораздо вероятнее…» А перебить его было легче легкого; Журанков не то что покорно, но с радостью умолкал и потом, даже если прервался на середине фразы, да хоть на середине слова, больше не брался продолжать. Однажды у Наташки на глазах дошло буквально до абсурда: кто-то из молодых инженеров сдерживал зевок — мало ли у молодежи поводов недоспать! — и какое-то мгновение не мог ни всласть открыть рот (стеснялся), ни окончательно закрыть его (ну рефлекторная же реакция!). Журанков, пытавшийся втолковать группе техников некую высшую премудрость про потребные ему то ли соленоиды, то ли… Наташке все время хотелось вспомнить журанковский термин как «аденоиды», хотя она понимала, что этого не может быть, что это ее гуманитарный глюк; словом, завидев напряженно замерший в приоткрытости рот инженера, Журанков, решив, видимо, что тот ждет момента высказаться, прервал сам себя и убежденно заявил, ткнув в зевающего пальцем: «Да-да, а вот это, я думаю, крайне существенно!» И умолк. Потом была очень долгая и чрезвычайно неловкая пауза. И, как вскорости стороной выведала Наташка, тот молодой болван еще и жестоко обиделся на Журанкова, ибо решил, что мстительный, желчный калиф на час нарочно его опозорил перед всем коллективом.

Так Журанков наживал себе врагов, и Наташка с ужасом прикидывала, какие громадные тучи гнуса, остервенело гудя и при каждом удобном случае мелко, но злобно кусая исподтишка, в самом скором будущем будут виться вокруг него, ни сном, ни духом о том не подозревающего и уверенного, что он со всем миром в ладу, всем уступает и никому в жизни не перебежал дороги…

— Вы ждете кого-то, Константин Михайлович? — спросила Наташка.

Журанков чуть растерянно пожал плечами, а потом на лице его проступило озабоченное понимание.

— Полчаса назад Вовка звонил, что они с Катей… с мамой разминулись, — сказал он. — Насколько мне известно, они договорились встретиться у него, но он опоздал. Может, это кто-то из них? Ищут друг друга?

— Понятно, — упавшим голосом сказала Наташка и поднялась.

— Подождите, Наташенька, — взмолился Журанков. — Может, я ошибся, или… В общем, у нас еще сохраняется шанс продолжить, я полагаю. После некоторой паузы.

— Вы не устали?

— Вы смеетесь, — улыбнулся Журанков ласково и благодарно. — Я удовольствие получаю.

Она таяла от одной его улыбки.

Она нерешительно улыбнулась в ответ.

— Не уходить? — для верности спросила она.

— Не уходите, — попросил он, глядя на нее снизу вверх, а потом тоже поднялся; будто телескопический штатив вырос из своего кресла. Уже привычным, затверженным до автоматизма жестом потянул вниз рукава рубашки — один, потом другой; так он до сих пор старался прятать шрамы на запястьях. Звонок требовательно полоснул воздух в третий раз.

— Может, я тогда отсюда в ваш кабинет перейду? — спросила Наташка. — Если это правда ваша жена…

— Да, очень дельная мысль, — пробормотал Журанков, торопясь к двери.

То действительно оказалась Катя.

Журанков открыл дверь и, нервно окаменев на миг, галантно посторонился, без слов и вроде бы совсем обыденно приглашая ее войти. Она посмотрела на него немного исподлобья и шагнула с лестницы в прихожую.

Они не виделись со страшных дней суда. А вот так, наедине, в тихом уюте дома — и вовсе с незапамятных времен. С тех времен, когда он мог называть ее «Катенька».

То, как он провинился, по старой памяти машинально назвав ее «Катенька» в мае, до сих пор едко саднило у него в душе. Больше таких ошибок делать было нельзя.

— Здравствуй, — первым сказал он и не назвал ее никак.

Клацнула за ее спиной, закрывшись, входная дверь.

— Здравствуй, — просто сказала она. И тоже никак его не назвала. Не раздеваясь и даже не дотронувшись хотя бы до верхней пуговицы своей пышной шубы, она сделала шаг внутрь, озираясь. — А где Вовка?

Он не знал, красива она или нет. Он не знал, стройная ли у нее фигура. Положа руку на сердце, он никогда этого не знал — даже когда любовался ею в детстве, даже когда в молодости начинал ухаживать за нею. Это были понятия совершенно из другой частотной полосы, из иного измерения. Бывают красивые пейзажи, стройные березы и сосны… Разве их по этой причине хочется обнять? Женщину хочется обнять потому, что она — родная.

Он неловко спрятал руки за спину.

— Он у себя, — ответил он. — Я разве не говорил тебе по телефону? Мы не живем вместе, у него комната в общежитии нашего университета… Мы оба почти сразу решили, что так лучше. Он взрослый парень, самостоятельный, а я его могу просто задушить мелкими потугами сделать как лучше.

— Я все это знаю, — терпеливо сказала она. — Но его нет в общежитии.

— Он там, — сказал Журанков.

Разговор с самого начала завелся странный: черное — нет, белое — нет, черное…

— Я только что оттуда.

— Он мне звонил меньше получаса назад. Он опоздал. Катался на лыжах, зашел дальше, чем собирался, не рассчитал время… Опоздал. Сейчас он на месте. Вы просто разминулись.

— Безобразие, — сказала она. — Уж сегодня-то мог бы…

Журанков чуть развел руками и виновато улыбнулся, словно это он сам, Журанков, в чем-то согрешил перед нею.

— Ребенок, — сказал он. — Все-таки он еще почти ребенок.

— Вы ладите?

Она спросила невзначай; но по тому, как она поймала первую же подходящую петельку в летучем кружеве разговора и стремглав вплела в нее свой вопрос, можно было догадаться, что ответ ее волнует не на шутку.

— Да, — проговорил Журанков, а потом опять чуть улыбнулся, предлагая не относиться к его словам слишком всерьез. — Наверное, потому, что не надоедаем друг дружке, — запнулся. — Но космосом он, по-моему, заинтересовался.

— Этого-то я и боялась, — проговорила она.

— Сам, — торопливо добавил он. — Первый начал спрашивать.

Это прозвучало невероятно по-детски. Точно воспитательница застала двух карапузов рвущими друг у друга паровозик, и те пытаются оправдаться. Я не виноват, Марь-Ванна, он первый начал!

Она помолчала. Сделала еще шаг вперед. Он, отступая перед нею, попятился еще на шаг назад. Она остановилась на пороге комнаты. Осмотрелась.