Цумэ нажал на кнопку «спящий режим», потом церемонно подал Оксане руку.
— Тогда соизволит ли сеньора пройти в свои покои? И как мне попасть туда — обычным способом или, ради пущей романтики, через окно?
— Через окно. Ко мне еще никогда никто не лазил в окно. Даже когда оно было на первом этаже.
— Тогда пусть сеньора держит окно приоткрытым, — Игорь поцеловал ей руку, не менее церемонно. — Недолго. Она не успеет простудиться. И как насчет подобающей случаю серенады?
Оксана прикинула и решила, что это лишнее. Городу-то все равно, а вот в доме многие могут удивиться.
Поэтому, закрыв на защелку дверь комнаты и приоткрыв окно, она услышала только сказанное почти шепотом:
— Я здесь, Инезилья.
Оксана-Инезилья беззвучно засмеялась, подняла раму еще выше и отступила в сторону, чтобы не мешать проникновению Игоря в дом. Над подоконником тут же завился морозный пар. Оксана вспомнила начало «Снежной страны» Кавабаты.
…Как он это сделал — она так и не успела рассмотреть. Какое-то мгновенное движение — и он на дереве. Еще один мимолетный блик фонаря на его белой стриженой голове — и вот он, подтянувшись на руках, кувыркается через подоконник и, бесшумно перекатившись по ковровому покрытию, встает на ноги.
— Ты что, так и не набросил на себя ничего? — брюки терялись в темноте на фоне ковра, белый торс, казалось, парит в воздухе.
— А смысл? — Игорь распустил завязку, брюки упали… теперь бледный уличный фонарь освещал всю фигуру целиком. Оксана опустила окно. Он, может, и не простудится — но при одной мысли о том, как он скакал босиком по снегу, делалось холодно.
— А смысл в том, что замерзал ты, а простужусь я.
Говорить веселые слова, излучать тепло — и ни в коем случае не думать о том, что делаешь… потому что он почувствует.
— Не простудишься. Уж я позабочусь. Не поворачивайся пока, не надо, — она почувствовала его дыхание у себя на шее, поцелуй в то место, где проступает позвонок. — А ты знаешь, что у тебя между лопаток такая… макушечка. Око тайфуна.
— В смысле — я волосатая?
— В смысле — пушистая. Очень нежный пушок. И не говори больше глупостей. Лучше отвечай на мои вопросы: ты знала, что она у тебя там есть?
— Откуда?
Ей стало щекотно, потом… тепло. Тепло внутри.
— Не поворачивайся. Можно даже закрыть глаза.
— Мне говорили, что у меня мозжечка нет…
— Проверим, — невозмутимо сказал Игорь. — Если ты сейчас свалишься — значит, нет. Сначала завяжем глаза…
Он потянул кверху ее майку, натянул на голову.
— Потом начинаем медленно раскручивать, — прохладные руки развернули ее к свету спиной, к источнику тихого, обволакивающего голоса — лицом. — Панас-панас, на чем стоишь?
— На земле, а земля на слонах, а те на черепахе, а черепаха на ките…
— Проверка закончена, чувство равновесия отличное, — Игорь потянул майку еще чуть выше, чтобы не мешала целоваться.
Теплая грудь на прохладной груди. Твердое тело, мягкое тело. Ян — светлое, твердое, сухое, горячее, мужское. Ин — темное, мягкое, влажное, прохладное, женское. Если понимать «прохладное» и «горячее» не как температуру тела — то все правильно… Или неправильно, потому что очень хорошо.
— Перейдем в горизонтальное положение, или…?
— А какие преимущества есть у «или»?
— У любовника-данпила множество преимуществ… Например, я вот сейчас чувствую, что ты склоняешься к традиционному варианту.
Внутри дрогнуло и как-то мгновенно схватилось ледком.
— Ты… любитель нетрадиционных?
— Я, — кровать слегка пискнула под их весом, — запойный аддикт женского наслаждения. Поэтому все будет так как ты захочешь. Поверь. Именно так, как хочешь ты. Иначе… — сейчас он скажет «иначе мне и смысла-то нет», — иначе я уже не умею.
То есть, если я не смогу — не получится и у него, а тогда…
Лед крепчал, трещал, он был уже, как паркет во дворце Снежной Королевы — хоть танцуй… Игорь почувствовал. Не мог не почувствовать. Она окончательно сняла и отбросила футболку, чтобы посмотреть ему в глаза.
— Извини. Мне очень жаль.
— Ну, можно я тебя все-таки раздену?
— Ничего не получится.
— Я взламывал сейфы с такой системой защиты, о которой только рассказывать надо полчаса. А тут всего лишь брюки.
— Я не о брюках.
— А я о них. И о том, что под ними.
— Я не об этом…
— А я об этом. О тебе. Знаешь, почему ты выключилась? Ты решила вдруг, что должна что-то там ради меня. Чушь какая. Ты ничего не должна, потому что я получу свое в любом случае. Уже фактически получил. Допустим, это будет не секс. Сегодня, — его руки были настойчивы, и она все-таки приподняла бедра, чтобы помочь ему избавиться от брюк. — У меня была детская мечта. Подростковая, вернее…
Он скинул брюки под кровать и продолжал:
— Родители коллекционировали альбомы живописи. Антикварные, печатные, дополуночных времен. И у них был Тициан. Совершенно роскошный, чуть ли не ин фолио. Ты сама знаешь, что такое Тициан. И вот эта его техника. Когда тело нарисовано очень плотно, почти осязаемо. Эй, я увлекался не тем, чем Мисима! Ты не думай.
У него было такое выражение лица, что Оксана не смогла не засмеяться.
— Мне страшно хотелось погладить бедра этих Венер. Они даже на вид были теплыми — и такими, бархатистыми. Но увы, увы, глянцевая бумага и оптический обман здрения…
— Ты хочешь сказать, у меня тициановские бедра?
— Ну, какие там бедра были у самого Тициана — я не в курсе. А у Венеры Урбинской — именно такие, как у тебя.
— Сейчас она явится и разразит. За клевету.
— Да она уже здесь.
— Льстец.
— А ты флагеллантка. Ты любой комплимент превращаешь в его противоположность и немедля применяешь к себе. Вопреки очевидности. Я льстец? Посмотри сюда. По-твоему, он у меня дрессированный? Тоже выучился льстить? Не хочешь верить мне, поверь независимому эксперту… Ладно, зависимому. И очень заинтересованному. Короче, у тебя бедра тициановских Венер и Диан, а ты — моя горячая подростковая мечта, которая сошла с картины… Помнишь то дурацкое вечернее платье? Оно тебе совсем не шло, но оно сразу обрисовало твои бедра, и я подумал: Боже… она.
…И да, да, да, мы на это ведемся. И на это тоже.
Ей захотелось вдруг поверить. Наконец-то поверить мужчине, который если и лгал сейчас — то, по крайней мере, вдохновенно и изобретательно. Поверить этому выражению лица — словно он и вправду подросток, воспринимающий искусство Тициана… ну совершенно безыскусно. Она приподнялась на локте, чуть повернувшись на бок — не как Венера Урбинская, а как на картине «Венера с лютнистом».
— Что ж, господин искусствовед, прошу.
— Лютни нет, — Игорь, хищно улыбаясь, положил руку ей на бедро и неторопливо повел вниз. — Но что-то мне подсказывает, что она бы нам просто мешала…
…И только потом, совсем уже потом, она вспомнила.
— Слушай… мой имплантант… он если еще не скис, то доживает последние дни.
— С этим никаких проблем, — Цумэ отдыхал, положив голову на бедра своей мечты. — Я стерилен.
— Извини…
— За что? В данных обстоятельствах я считаю это… неким благословением.
Она не была эмпатом. Но тут заметил бы и глухой.
— Что-то случилось?
— Да, давно и не со мной.
— Но ты это переживаешь остро.
— Это кое-кто другой переживает остро. А я с ним рядом живу.
Он сел по-турецки, — негатив врубелевского «Демона»…
— И гиперответственность вот эта вот за всё на свете — она у вас, кажется, семейная.
— У него был ребенок?
У Андрея… ребенок? Что, что там случилось, почему никто ничего…
— Нет, не было. И не могло быть. К счастью — будь оно проклято, такое счастье. Если бы он мог быть, твой брат сам бы себя освежевал и съел.
…А у меня есть Санька. А Андрей теперь думает, наверное, что это у него есть я и Санька… И Игорь… Юра… тоже так думает. Не «наверное» — наверняка.
— Зря я об этом заговорил, — Игорь склонил голову набок. — То есть, про первое надо было сказать, а про второе, наверное, не стоило. Не повторяй его ошибок. Ты не можешь отвечать за всё на свете. И не должна. В частности — за мое удовольствие. Я не из тех мужчин, кто возлагает это на женщин. Даже до инициации в этом клубе не состоял. Я пришел сюда потому что знал: мне будет хорошо с тобой, а тебе — со мной. Аз тебе хоцю, как говорили далекие предки.