— Но теперь его считают великим художником, его в школе учат… — Вагин почесал световым пером кончик носа. — А эту картину просто нельзя купить, ни у кого таких денег нет.
— Вопрос цены, — кивнула Оксана. — А вот картина его друга и единомышленника, Поля Гогена. Называется — «Откуда мы пришли? Кто мы? Куда мы идем?»
Класс разглядывал картину молча примерно минуту.
— Но где же здесь направление?
— От рождения к смерти? Не получается…
— Никуда не получается.
— Да, тут нет ответа, — подтвердила Оксана. — Тут поставлен вопрос.
— Но если не знать, что он поставлен, каждый будет думать свое.
— Ну и пусть думает, — Оксана послала на проектор «А, ты ревнуешь?» — Романтическое искусство объясняло. Импрессионистское искусство сообщало. Постимпрессионизм не столько сообщает, сколько спрашивает. И этим вопросам тесно не только в рамках традиционного искусства — но и искусства вообще. Слишком многое, с точки зрения постимпрессионистов, в искусстве искусственного. Гоген, Сезанн, Ван Гог, Тулуз-Лотрек — они были очень разными, у каждого из них был свой, неповторимый почерк. Настолько неповторимый, что объединять их в одно направление можно только условно. Все, что их роднило — постоянный поиск. И полная готовность в этом поиске потерять себя.
— Чтобы что-нибудь найти… нужно выйти за рамки — и за свои тоже?
— Не знаю, — Оксана преувеличенно пожала плечами. — Я хотела поговорить как раз об этом.
Она поставила проектор в режим «слайд-шоу» — и после «Ты ревнуешь?» уже успели смениться «Здравствуй, Мария!» и «На окне».
— Есть такая книжка, называется методическое пособие по преподаванию эстетики в школе средней ступени. Ее сочинили и утвердили в министерстве образования умные люди с научными степенями. В ней написано, что я должна к концу 10-го класса как-то научить вас отличать, например, абстракционизм от простой пачкотни, постмодерн от плагиата, коллаж от скверно сделанного «имиджбилда». Я постараюсь, не вопрос. Но мне — лично мне — кажется, что этого мало. Чтобы понимать искусство, нельзя ограничиваться искусством. Потому что в основе любого искусства — целенаправленное творчество, и цель, которую ставит себе творец — очень часто находится именно за пределами искусства.
— Что-то я не врезался, — признался Алеша Козлов.
— Эти женщины, — Оксана показала на «Таитянских женщин». — Они предмет искусства или нет? Не картина, а сами женщины?
— Неееет, — нестройный хор.
— Да, — говорит Регина. — Они себя украшают, они так двигаются…
— Ну-у, Рина, ты тоже умеешь себя украшать, — поддела Оксана. — И двигаешься замечательно. И вообще все девчонки тут умеют, хоть сидят и молчат. Ну, девочки, вы как — предметы искусства или нет?
Девочки переглядывались…
— А почему нет? — сказала Регина. — Искусство — это все, что сделано специально.
— Прекрасно! — Оксана щелкнула пальцами. — Специально — то есть, с заранее обдуманным намерением. С какой-то целью, верно, Рина?
Она почувствовала какое-то… существование… как это выразить? Словно за столом, как в детстве, сидел отец. И можно было разговаривать, обсуждать, раскручивать проблему по спирали, понимая собеседника, понимая себя, умножая знание…
— Ну, получается… да, — Регина начала теряться.
— Отлично. Значит, ты понимаешь, что это за цель.
Макаров прыснул. Рина принялась неуверенно оглядываться.
— Она хооочет Кооолчина из лицу-ухи! — прогудел кто-то в свернутую трубочкой планшетку. Регина, безошибочно определив автора сообщения, перегнулась через стол и щелкнула его по лбу.
— Брэк, — Оксана встала между ними. — Цель, с которой люди украшают себя — это передача в мир определенного сообщения. Совершенно не обязательно такого, которое ты озвучил, Аркадий. Например, ты видишь себя одним человеком — а другие не могут заметить в тебе это, если ты им не покажешь. Способов много. Один из них — через внешность и пластику. В этом смысле — Регина права — каждый из нас может быть предметом искусства. Взять, скажем, гейш. Людей, которые в буквальном смысле слова стали предметами искусства. В их одежде, макияже, украшениях решительно все имеет значение и может быть прочтено как текст. И хотя нашим современникам в этом смысле далеко до изящных красавиц конца эпохи Эдо…
— Эпохи чего?
— Так в старину назывался город Токио, гейши которого слыли самыми стильными. Так вот, внешность гейши — это сообщение, предназначенное понимающему человеку. Это и есть цель. А теперь вернемся к искусству в более узком смысле слова — у него, как вы думаете, цель какая?
Она говорила эту тираду, шагая по проходу между партами, и, договорив, остановилась и резко развернулась к Тимуру — так что вопрос, заданный как бы всем, для него прозвучал как заданный лично ему.
Древняя провокация — но мальчик попался. Его прорвало снова:
— Это… это как мост. Между нами — и ими, — он показал на проектор, на «Танец в Мулен-Руж». И между нами… и художником. Можно перейти.
— Отличная версия, — Оксана зашагала обратно к столу. — Один писатель, уже не помню, кто, как-то остроумно заметил, что телепатию давно открыли — вот я сижу у себя в кабинете, в городе Эн-сити в штате Таком-то. У меня перед глазами стол коричневого цвета, на нем печатная машинка, стопка книг, моя комната под самой крышей и потом потолок наклонный, напротив стола — диван, на нем красное покрывало. Вы видите то, что я вам описываю? Вот, я передал вам мысли на расстояние. Про живопись и скульптуру можно так сказать?
— Можно, — согласился Макаров. — Но про музыку-то нельзя!
— А чем отличается музыка?
— А тем, — радостно грохнул Макаров, — что одному летний дождь, а другому стучат копыта.
— Давай сформулируем твою позицию. Ты хочешь сказать, что при помощи слов и зрительных образов сообщение передать можно — а при помощи музыки нельзя?
— Ну, допустим. То есть, можно, наверное — только это сообщение каждый прочитает по-своему. Ну, помните, как в той сказке Киплинга, где маленькая девочка нарисовала письмо? Как ей было понятно нарисовала. И чужому воину было понятно — только другое. А родителям — совсем третье.
— Хорошо. А скажите мне, вьюноша, сообщение может касаться только фактов, как в письме той девочки? Или чего-то еще?
— А еще чувств, например, или настроений… но если отец охотится на бобров, настроение одно, а если за ним самим охотятся враги, настроение будет… сами понимаете. Я где-то читал, что когда-то репетировали большую вещь доповоротного композитора какого-то, нашего, и там такой стук ритмичный… и звон, ну, музыканты его легко и весело — Россия, зима, снег, сани, колокольчики… а дирижер им «да вы что, неграмотные — это ж заключенные перестукиваются».
Класс грохнул.
Замечательный парень Макаров, особенно когда не прикидывается балбесом.
— Но ведь в принципе это не отменяет версию Тимура. Да, сообщение может быть расшифровано неверно. Но ведь мы пока что говорим не о том, кто его читает — а о том, кто его пишет. Рисует. Играет. Вот попробуем нащупать это сейчас — он пишет, играет и так далее — с целью? Или без нее?
— Наверное… с целью. Но ведь, когда рисуешь, никогда не знаешь точно, что получится, даже если видишь…
— Ну, если так пройтись по всем нашим целям, то мы в половине случаев не знаем, что получится, — сказала Маша Веретено. — Вот учимся мы сейчас. Потом два года в высшей ступени. И что дальше? Я лично в полном тумане.
— О! А я что говорю! — опять Регина. — Произведения! Но если не рисовать, не нарисуется же.
— Чтобы рисовать, надо понимать, что рисуешь, и зачем, — хмыкнул Вагин. — А то знаешь, в Московском зоопарке за пятьдесят тугриков продают каляки-маляки, которые слон хоботом начирикал.
— И что?
— И ничего. Можно на стенку повесить, там еще печать дают: это работа слона Борьки…
— Не, нормально, а? Ты что хотел сказать-то?
— Он хотел сказать, что если жить как попало, — Тимур говорил очень горячо, почти яростно, — то не получится никакого произведения. Если просто по течению плыть. Разве что случайно. Или если кто-то поможет. Но тогда оно уже не твое будет, а чужое.