— Лена, милая, вы заметили, что на вас здесь немного косо смотрят?

— Это трудно не заметить, — Оксана пожала плечами. Чаю не хотелось, но предложили — не отказываться же…

— Вы задумывались о причинах этого?

— Да. Но ничего пока не надумала.

Именно Евдокия Марковна после рождественского представления задержала Оксану для разговора и по итогам этого разговора, выяснив, что у Елены Дорфман диплом культуролога, предложила ей место в школе на полставки. Так что подводить эту добрую женщину категорически не хотелось — и она была даже рада тому, что директор сделала первый шаг.

Директор… Оксана вспомнила свою школу, директора Анну Геннадьевну, которая терпеть не могла слово «директриса», будучи математиком. «Директриса — это прямая, лежащая в плоскости конического сечения и обладающая тем свойством, что отношение расстояний от любой точки кривой до фокуса и до этой прямой есть величина постоянная, равная эксцентриситету соответствующей кривой» — она выпаливала это определение каждый раз, когда слышала, как кто-то называл ее директрисой. К концу школы даже полные математические бездари знали его наизусть.

Поэтому для Оксаны слово «директор» навсегда осталось в мужском роде.

— Как вы думаете, почему я предложила вам эту работу? Только потому что мне понравился спектакль и у вас был подходящий диплом?

— Наверное нет…

— У соседей очень неплохой колледж со специализацией по прикладному искусству. Я хотела кого-то помоложе, приглядела нескольких кандидатов среди выпускников, хотела взять на практику и посмотреть, попробовать. А взяла вас.

Оксана почувствовала раздражение. Вот так же и горячо любимая свекрушка обожала намекнуть, что вокруг Витеньки крутились та-акие девушки — а он выбрал ее, и это ее, видимо, к чему-то должно обязывать…

— Евдокия Марковна, простите, я не до конца понимаю…

— Совсем не понимаете. Вот поэтому я и хочу объяснить. Мне понравился спектакль и у вас есть соответствующее образование. Но нет опыта преподавания и нет опыта работы в школьном коллективе. Последнее важно — на притирку уходит много сил и времени. Но зато у вас есть опыт, которого нет ни у кого здесь, кроме меня и еще двух «старичков». Вы знаете, как выглядит мир за пределами благополучной зоны.

— Меня, — сказала Оксана как можно более прочувствованно, — в армии разбаловали. Приучили, что задачи формулируются просто и ставятся конкретно. Что я должна делать? Или чего не должна?

— Вы уже делаете. Но с моей стороны было бы нехорошо не объяснить вам, с какой проблемой вы столкнулись. Понимаете, Лена, если вас выселить из тихого теплого места, вы не просто выживете, вы при этом еще и не одичаете.

Оксана попыталась, отгородившись, чашкой скрыть смущение от сильного и незаслуженного комплимента. Выживу я, как же. А с другой стороны — раз такие комплименты мне делают, значит, роль прочувствована хорошо…

— Все, что вы знаете о той же эстетике — интернализовано, оно часть вас, — продолжала Евдокия Марковна. — И предназначено для использования в любых условиях. Как, собственно, и нужно. А наш преподавательский коллектив вырос в отвоеванной, цивилизованной зоне. И не очень хочет знать, за счет чего и почему она остается цивилизованной. А вы — тем, что и как вы говорите, тем, как вы себя ведете, тем, как вы живете — им об этой реальности напоминаете.

Оксана поставила чашку на блюдце. Славная какая Евдокия Марковна. Уже семьдесят два — из них сорок девять лет отдано школе. Мне бы так. Но мне точно не судьба…

— Так что… не напоминать?

— Наоборот, — славная Евдокия Марковна улыбнулась как рыба-акула, только вверх брюхом переворачиваться не стала. — Напоминайте. У меня не получается. Я для них реликт, ископаемое. Вредное.

Оксана все еще не понимала.

— Так ведь… косо смотрят, вы сами сказали.

— Понимаете, они в этом видят некоторый комплекс превосходства. Но мне можно. И даже положено — по штату. Я начальник.

— Так мне… меньше высовываться?

— Можно и больше. Но по делу. — Крупная седая женщина, похожая на оперную диву Мэг Идлтон, только белая, положила руки перед собой на крышку стола.

— У вас в девятом классе есть мальчик Рабаданов Тимур. Злостный прогульщик. Из иммигрантской семьи. Третий сын.

— Я что-то не помню, чтобы он прогуливал, — удивилась Оксана.

— Вы — да. А вот Надя, ваша предшественница, может кое-что порассказать.

Надя преподавала английский и совмещала с эстетикой. Теперь Оксана поняла, почему Надя вообще получила эти часы — до начала педагогической практики в колледжах оставалось не так уж много… Если бы Оксана училась у нее, она бы тоже прогуливала.

Кое-какие плоды Надиного просвещения она уже собрала. Ее уже переспросили робко — а Шумер и Египет разве не одно и то же? И почему готические собьоры строили в Средние Века, а готический франк — направление музыки сегодня?

Но это так, к слову. Она вспомнила Тимура Рабаданова, тихого задумчивого — чтобы не сказать замкнутого — мальчика, примечательного в основном тем, что на уроках он не задавал вопросов.

Третий сын. Она прекрасно знала, что это означает — третий сын…

В иммигрантских семьях. Не во всех, конечно, никак не во всех.

В больших городах на Лотерею смотрели, скорее, как на общественно полезную разновидность самоубийства. Человек, которому надоело, неудобно, неприятно жить дальше подписывает соглашение — и его личный риск увеличивается многократно. А взамен он получает иммунитет для членов семьи — или для кого-то еще, по выбору. Очень часто так поступали пожилые люди. Соглашение могло быть постоянным — или заключаться на срок. Из него можно было выйти практически в любой момент, пока не выпал номер.

Но в иммигрантских семьях…

Самое подлое во всем этом было — что сделать нельзя ничего. Если ребенок хотел, если в нем прорезалась воля к жизни, он, достигнув совершеннолетия, просто уходил. Уезжал.

Но редко бывало, чтобы ребенок хотел. Иммигранты жили кланами. Пока их было относительно мало, эти кланы размывались до привычных нуклеарных семей уже во втором поколении. Но после «нулевого года», когда в зону рецивилизации вошло все, что севернее Турции, поток резко усилился, перебирались не просто семьями — целыми деревнями. Ребенок рос уже в совсем иной среде. И пойти против этой среды часто не находил внутренних сил. А поддержки извне получал все меньше. Люди привыкли к Лотерее, все знали, что записаться можно только добровольно, и выписаться — когда захочешь… и что у соседей благополучие клана ценят выше отдельной жизни тоже знали. Не одобряли меру и степень, очень не одобряли — но сам принцип «целое важнее части» разделяли вполне. Разве не по нему жил Союз со времен Поворота — и разве не оправдал этот принцип себя многократно?

А еще засада была в том, что почти никогда и почти ничего не проговаривалось вслух. Согласитесь, неловко подойти к человеку и справить — «твоя семья, что, правда хочет принести тебя в жертву?» Вот Евдокия Марковна — она опытный педагог, у нее глаз-алмаз, но и она может только догадываться, почему Тимур прогуливает.

Еще могут вмешаться социальные работники… но только после того, как было подано заявление, и только в ситуации, когда есть основания подозревать давление… а давления, как правило, нет. Точнее, оно есть… но вкрадчивое такое… с мылом.

Мне ли не знать, Евдокия Марковна, что такое вкрадчивое, с мылом, давление…

Или даже не давление… а просто никто не представляет себе, что может быть иначе. И мысли такой не возникает.

Конечно, во втором поколении пойдет другой отсчет. Эти уже не смогут убить своего ребенка, чтобы все остальные выжили наверняка… но Тимуру от того не легче.

— Я вас поняла, Евдокия Марковна. Можно вопрос…

— Почему я сама не?

Оксана кивнула.

— Я сама — да. Только он со мной уже не разговаривает. Сядет, примет почтительную позу и делает вид, что слушает… Он для себя — герой, защищающий семью. Объяснить ему, что общество от неизбежной, верной смерти, от полного распада, так защищать можно — и то, только если нет никакого иного средства — а семейный клан от сравнительно небольшой опасности — нельзя, у меня не получается.