Да, подумал Титов, я был прав. Это действительно важный и хороший разговор.

Он чувствовал давление до самого поезда. И где-то там, в глубине, в придонном слое, где водоросли, радовался ему. Потому что страх, бесформенный наведенный страх должен был заслонять все. В том числе и ненависть.

Я поеду в Петербург. Конечно поеду.

И что? И ничего. Еще один день хождения по музеям и паркам. Что она будет делать, когда музеи и парки закончатся? Ах да, останется еще Давидюк. Кстати, о Давидюке — Оксана достала из холодильника упаковку пилюль, отщелкнула себе одну. Да, это помогло. Стало хотеться жить. Доктор уверяет, что это не «подсадка», что таблетки выведут ее организм на орбиту, по которой она потом пойдет сама. Но орбита — это круг. По кругу, по кругу, по кругу…

Когда появился Андрей, это показалось даже не сказкой — такого и в сказках не бывает. И, конечно, нужно было бежать с ним на край света, и цена не имела значения, потому что это была все-таки жизнь, человеческая жизнь, а не медленное усыхание фикуса в горшке, который и поливать-то уже бесполезно — он уже забыл, как ее поглощают, эту воду…

Но сейчас… сейчас все больше казалось, что и вправду без толку. Она сменила одну бесполезную жизнь на другую. Висела на шее мужа, теперь висит на шее брата, причем не просто висит — увеличивает опасность, под которой он и так живет.

И Санька, Санька… что делать с Санькой. Что делать, когда он поймет, что не может вернуться к отцу? И если он привяжется к новой семье, а потом… И куда, куда деваться от собственной никчемности, от неспособности устроить свою жизнь самой и по-своему? Боже, таким тряпкам, как я, лучше и не рождаться…

И жить можно хотеть только химией. Только этими… эндорфинами.

Но эндорфины лишь помогают держаться в вертикальном положении — смысл этому делу они придать не могут. А смысла-то хочется, до судорог хочется…

Так. Отставить сопли. Даешь лазанью. Оксана включила в духовке свет и приоткрыла дверцу.

Тихо-тихо повернулся ключ в замке черного хода. Если бы не легкий щелчок — Оксана бы и не заметила, как вошел… этот. Он двигался почти совсем бесшумно.

Она выпрямилась резко, и тут же закружилась голова (побочный эффект, Давидюк предупреждал). Дернулась туда-сюда: куда спрятать куклу, с которой она решила повозиться, пока запекается лазанья? Но было уже поздно: этот уже здесь.

— Доброе утро, — он улыбнулся. Обаяшка. Артист. Трюкач. — Замечательная куколка. Можно посмотреть?

Оксана поджала плечами, протянула куклу ему. Шевелюра из рыжих ниток уже была наклеена, а вот лицо еще не разрисовано.

— Кто это?

— Мальчик один. Рыжий. Из сказки.

— А-а. Должны быть еще двое.

— Они есть.

— В доме я не видел ни одной.

— Раньше сделала и подарила, — Оксана взяла куклу. Да кто он, к черту, чтобы приставать к ней с расспросами? Явился утром, от рубашки пахнет духами…

Оксана поняла, что стоит к нему слишком близко и сделала шаг назад.

— Если вы будете так держаться в моем присутствии, — вздохнул данпил, присаживаясь на край рабочего стола, — у нас вся конспирация полетит верх тормашками.

— А если вы будете так держаться в моем, я повешусь. Или просто на лестнице шею сломаю. У вас совести нет? Вы не можете эту свою штуку отключить?

Он развел руками.

— Оксана, я не могу отключить то, чего не включал. У меня просто нет. Вам кажется, что есть, потому что симпатия возникла как бы против вашей воли, а вы хотите меня только ненавидеть. Но уже не получается, и вы злитесь на меня и на себя…

— Вы слишком высокого о себе мнения! — фыркнула Оксана.

— Да нет, я же считываю эмоциональный фон. Считывать могу, а генерировать — нет. Пока вы не знали, кто я, я ведь вам нравился. Потому что друг Андрея, потому что был рядом, когда вам нужен был кто-то рядом… Я себя не переоцениваю. И даже если бы я умел — поверьте, никогда не применял бы к вам.

— Даже ради конспирации? — она демонстративно повернулась к духовке, открыла дверцу, выдвинула форму, ткнула в нее ножом, проверяя готовность, выключила газ.

— Особенно ради конспирации. Это ведь не только подло, но и глупо — нам нельзя выходить из роли, а у вас вне зоны воздействия просто истерика бы началась. Но повторяю, я даже не умею. Моя… жена, — он опустил голову, — не научила. Она была очень ревнивой женщиной.

— Судя по времени вашего прихода и запаху — у нее были причины.

— Не было, — данпил мотнул головой. — Никаких. Это уже после нее началось. Вам, наверное, Андрей не успел рассказать — или решил, что это не его дело.

— Значит, и не мое, — Оксана пожала плечами, натянула варежки-хваталки и переставила лазанью на стол.

— Пахнет изумительно, — сказал бывший вампир. — Вы разносторонне одаренный человек.

— Спасибо за комплимент, — Оксана взяла Рона и ушла в свою комнату. Точнее, в комнату одного из детективов-подпольщиков, который уже съехал на зимние квартиры.

Санька, завернувшись в одеяло, мирно посапывал. У «лунных» сыщиков было прохладно по утрам — и данпил, и Андрей оказались любителями сна при открытом окне. Оксана включила отопление, положила куклу на рабочий стол. Зачем она взялась ее делать?

Потому что захотелось, — сказал внутренний голос. Потому что Давидюк все-таки разбудил желание жить, и в благодарность нужно подарить ему что-то свое, а у нее — ничего своего, кроме этих лоскутков…

Ничего своего. Даже это самое желание — и то заемное.

Она открыла коробку с нитками, подобрала цвет. Есть такая машинка, чтобы вставлять нитку в иголку. А можно просто купить приставку, сочинить дизайн на компьютере — и дальше пусть машина шьет. Это, руками, все тоже самообман. Попытка убедить себя — я жива, я тут, я чувствую ткань кончиками пальцев, я не могу попасть ниткой в ушко, я укололась. Черт бы побрал этого Игоря. Черт бы побрал их всех — она высохла, она пустая — и что ни наливай, все уйдет сквозь трещины.

Все началось именно в тот день. Именно тогда она передоверила свою жизнь другим… другому. Андрейка взял и удрал, чтобы сражаться с этим ужасом лицом к лицу, а она отыскала спину понадежнее чтобы спрятаться. Побыстрее детей, чтоб иммунитет. И по ребенку каждые два года, чтобы за пятого — пожизненный… Чтобы никогда… Чтобы они не могли появиться под дверью.

Она толкала Витю наверх, уступала ему, делала его работу — потому что кто-то должен быть ледоколом, кто-то должен пробиться, чтобы служить сначала зонтиком, а потом трамплином, чтобы никогда, никогда… Она думала, что Витя считает так же.

Он… он, в общем-то, и считал… только ее стратегия показалась ему неразумной — зачем пять детей, если вот она, бронзовая пайцза, только руку протяни. Да, у «Кометы» неважная репутация, господин Андриевич, между нами говоря, самодур — но мы пробились, детка, я смог ему понравиться… И каким-то образом он постепенно превратился в человека, живущего этими корпоративными интересами. А она не смогла. И перестала соответствовать сначала идеалу, а потом и… критерию пригодности, наверное. А Санька Вите подходил. Нет, неправда, неправильно. Витя Саньку любил, любит. И может быть, просто так.

Оксана прошла в ванну — взять вату, унять кровь. Не хватало еще угробить раскроенную мантию. В зеркале отразилась унылая, опухшая женщина. Галушка, а не лицо. А ведь когда-то она любила смеяться и смешить. Когда-то она горделиво принимала комплименты и знала, что они заслуженны: каштановые волосы, высокие скулы, большие глаза, фигура — что называется, «есть за что взяться». А теперь… Она запустила руку в поредевшие и почти распрямившиеся после химической завивки кудри. Волосы начали выпадать год назад.

Витя прав. Разве это можно любить?

Может быть, можно. Из жалости. Но жалость рано или поздно кончается, остается брезгливое раздражение.

Санька уже смотрел на нее так.

От предыдущего хозяина комнаты и ванны остались салфетки, которыми он промакивал кровь после неудачного бритья. Станок и два неиспользованных лезвия тоже остались. Оксана заправила одно в держатель, провела по руке — лезвие аккуратно сняло волоски. Острое. Но для вскрытия вен не годится — нужно курочить защитную головку.