— А я, представь себе, всерьез! — Антон подставил решетку. — Костя, скажи мне на милость, в чем состоит православие, кроме общехристианских позиций, где вы заодно с католиками и протестантами? Способ богослужения? Но он у греко-католиков тот же, а вы их за своих не признали.

— Это они нас не признали, — буркнул Константин.

Предлагали в прошлом столетии греко-католикам выход. Тот же, что и в позапрошлом, и в поза-поза… Вернитесь, дескать, в лоно, отторгнутые обманом и силой братья.

Кое-кто вернулся. Вернулся — и растворился. Большинство предпочло оказаться вне закона.

Почему? Да потому же… Но их было кому подобрать — а кто подберет нас?

— Антон, понимаешь, это не то, чем занимаются, когда идет война. Но там вообще-то слои и слои… не разногласий даже, а вещей, которые выросли из разногласий и укоренились.

— Подожди, дай я скажу, — Антон уже забыл и про мидий, и про море, и про все на свете. — Может быть, я и ошибаюсь, тогда ты скажи, в чем. Но православие, помимо этой общей части, состоит из одних «не». Не подчиняться Риму, не принимать учения о Чистилище, о Непорочном зачатии Марии, не, не и не. Ваша идентичность базируется на этих «не». И пока вы стояли сами по себе — вам вольно было ее хранить. И вдруг хоп! — отступать некуда, позади пропасть. Нужно отгораживаться новыми «не, не и не». Я понимаю, что тысячу и даже триста лет назад сопротивляться унии было делом чести, доблести и геройства. По крайней мере, оно так выглядело. Но теперь?

— Да не на «не» она базируется! А на том, чтобы не пихать в доктрину лишнего! И не судиться с Богом. У католиков на каждый чих — конструкция, на каждый кашель — предписалние, на любой вопрос — своды законов. Так засохли, что тем, кто пытается с Богом разговаривать, себя до этого… озарения мистического возгонять надо, а просто поговорить — так нет.

— Ты еще про сладострастие вспомни, — приторным голосом сказал Антон.

А ведь для него, понял Костя, конструкция и своды законов — это никакой не недостаток. Ему так легче, чем зависеть от чувства веры очередного толкователя. Он пришел к нам только чтобы сделать приятное Роману Викторовичу и мне.

— Да это-то как раз чушь… Вернее, не чушь, у нас это и вправду было бы сладострастие, а у них там барьер такой, что без крайнего напряжения и не прошибешь его. Никуда не денешься. Ну и скажи мне, зачем нам эта головная боль?

— Да что ты гонишь? — Антон даже вскочил. — Ну, Костя… ну, падре… от кого-кого ожидал, но не от тебя… Да ты хоть раз видел, как молится Андрей? Барьер… восторг… придурок ты, и все.

Костя тоже поднялся — медленно.

— Я ни разу не видел, как молится Андрей. Он от всех шифруется.

Антон криво усмехнулся. До Кости дошло.

— Только от меня, да?

— Да вообще ни от кого, — сказал Антон. — Он это часто у тебя на глазах делает. Сидит и… разговаривает про себя. Или Писание читает.

— Что читает — я видел, — с досадой на себя сказал Костя.

— Надо же, — хмыкнул Антон.

— И что же он читает?

— В основном книгу Навина. Он ее знает, — Антон опять нехорошо улыбнулся, — почти наизусть.

— Ох… — Костя вспомнил Романа Викторовича, тот разговор в сельском медпункте. Они тогда книгу Навина через слово поминали. И не добром.

Сбылось…

Хотелось немедленно рвать в Питер, хватать Андрея за барки и трясти — сильное, но несбыточное желание. Вместо этого Костя достал из воды канистру с вином.

— Выпьем, — сказал он. — И давай мидий этих несчастных прикончим.

Антон сел на расстеленное полотенце, выщипнул мидию из раковины за «хвостик» водорослей.

— Извини. Сорвался.

— Было от чего. Это ты меня прости. За то, что идиот.

— Ты-то почему?

— Обрадовался… что все у нас так хорошо…

— Ты не просто идиот, Костя. Ты идиот в квадрате, — Антон нарисовал слева от Кости пальцем в воздухе двойку. — Ты не спросил, зачем Андрей так часто читает Навина.

— Согласен с диагнозом. Он тебе и это сказал?

— Конечно. Он перечитывает каждый раз, когда ему хочется кого-нибудь убить. Чтобы вспоминать, на кого он будет похож.

Костя сглотнул.

— Терапия у него такая. Или прививка.

Это Антон думал, что полкового попа обрадует.

— Ты не виноват, Костя, — продолжал Антон. — Ты работал наравне с нами всеми, и курировал все церковные дела по «Луне», и, кроме нас, служил на двух приходах. Ты просто был загружен, и…

— Не хотели меня еще больше грузить, да?

— Нам казалось, что все в порядке…

— Ну и кто из нас после этого идиот? — Костя вздохнул. Почему, почему это винище отдает, хоть ты тресни, буряком? Почему умному Антохе ни черта не получается объяснить? Он ведь все правильно понял тогда, в Питере. Неужели в его глазах все это время Церковь была немного скомпрометирована тем, что варки относятся к ней спокойно? То, что могут терпеть эти — как бы и не совсем настоящее?

И что еще обидно — генеральное объяснение откладывается до морковкиных заговен. После Собора Костя должен ехать в один город, подыскивать новую базу. После этого, к сентябрю, переедет Тоха. И только в начале зимы перетащатся Игорь и Эней.

И ведь советоваться не с кем почти… ведь и вправду все в порядке — ни суеверий, ни ереси, ни… Вот только не духовник он ребятам. По факту.

Да нет, не был он чурбаном. Во всяком случае, момент последнего серьезного разговора о том, что происходит там, внутри, он прекрасно помнил — вскоре после Рождества это было, по католическому календарю, после истории с Вандой Войтович, и был это, конечно, Андрей. Именно тогда Костя узнал, что у него глухо, что его молитва живет только дисциплиной. Но это у многих так, и тут бесполезно ломиться в стену. Можно только работать и ждать, держаться и ждать — и обычно людей на это не хватает. А вот для Энея такая постановка вопроса была естественной — и Костя тогда еще обрадовался, олух.

И радовался, дважды олух, что ребята ломаются на вещах простых и понятных — главным образом на бабах. И вот оказалось, что они куда-то ушли. Неописуемо далеко, каждый в свою сторону — а у него нет времени догонять…

— Вернемся к нашим баранам, — сказал он сухо. — Бараны у нас, Тоха, круторогие и упертые. За полсотни лет воскрешенческих экзерсисов только такие и остались, всех, кто мягче был — повывели. И самое неприятное — что именно мы должны удержать их от каких-то выступлений. Потому что если они выступят, то выступят они как… бараны. Сам понимаешь. И больше всего я боюсь, что там уже есть какой-нибудь козел-вожатый. Знаешь, как раньше скот на бойню водили?

— Знаю. А что вы намерены по такому случаю делать?

— Владыка планирует козлов отлавливать по одному до начала сессии и объяснять, почем фунт гороха.

— Думаешь, подействует? Ведь если и вправду козел — он отработает номер, спровоцирует раскол — и что ему твой горох?

— Я других вариантов не вижу, Тоха.

— Запугать их. Объяснить им, что они — следующие… Ну неужели вы все эти годы вообще ничего не делали, не думали, не планировали…

— Не учи отца… — теперь уже Костя еле справлялся с раздражением. Какого, нет, ну какого черта все считают себя компетентными в чужом деле? Наших баранов перспектива быть следующими не испугает, а обрадует. Они рвутся к мученичеству — наввыпередки. А руководство наконец-то намерено подать долгожданный повод… А наши козлы ничего не поймут. Ни словечка. Потому что… козлы, вот почему. Потому что им кажется, что, стоит убрать модернистов-отступников, и воссияет истина…

А чего ты хотел? — спросил он себя. Когда ты приходил сюда, в Церковь, чего ты хотел?

Душевного мира, — был ответ. — Хотел понять, ради чего умер так отважно русский капеллан ирландского отряда. Хотел — и тогда это было чуть ли не самым главным — перейти тот барьер, который пролегает между убийцами и жертвами — чтобы встать на стороне жертв. Тогда это казалось простым: перейти один раз. Никто не предупредил, что переходить придется снова и снова.