– Доброе утро, – просто сказал он, подняв глаза от книги. Книга лежала у него на коленях, ниже столешницы, и Ася не могла разглядеть, что именно он читает. А сразу стало интересно. И от его спокойного, даже, кажется, чуть небрежного – во всяком случае, абсолютно обыденного тона Ася вздохнула снова, на сей раз облегченно. Словно гора с плеч свалилась. – Тебе с сыром, с колбасой? Свежее полотенце я на крючок на двери повесил в ванной… Чай будешь, или кофе сварить?

– Доброе утро, – ответила она так же запросто. Она была признательна ему за найденный и предложенный тон. Не ляпнул ничего вроде "Я помню, на завтрак ты предпочитаешь крепкий чай". Ни малейшего намека на то, что в этой ванной она когда-то умывалась каждое утро, и принимала душ, и эти самые полотенца – ну, пусть не эти, пусть предыдущие – она стирала миллион раз, и сдувала, смеясь, со щеки плеснувшую пену, а когда Антон спал или, наоборот, был в школе, с удовольствием разгуливала по этой квартире нагишом… и месила воздух пятками, и заходилась криком от счастья, от благодарности и нежности к этому Симагину, жадно и преданно впуская его в себя… Так, просто приятельница зашла; даже не приятельница, а почти приятель. Молодец, Симагин. Спасибо тебе. Сильно изменился. Повзрослел.

Они завтракали быстро, но без спешки. Почти не разговаривали, а если и говорили, то об отвлеченных пустяках. Например, о травяных чаях. Мята, лаванда, чабрец, душица. Смородиновый лист, малиновый лист, брусничный лист. Потрясающе содержательная беседа для нежданно-негаданно оказавшихся вдвоем мужчины и женщины, которые были когда-то мужем и женой и просто-таки боготворили друг друга. Да не были мы мужем и женой, старательно напомнила себе Ася, начиная уже злиться на себя за то, что, кажется, сама рассиропилась. Любовниками были, из-за этого я и ушла – когда осточертела неопределенность! Но бесполезно было распалять себя ядовитыми припарками. Теперь, с высоты нынешних лет и нынешних бед, Ася отчетливо понимала, что такую определенность, как у них тогда, днем с огнем не враз сыщешь, и многие получившие на совместную жизнь одобрительный штемпель сволочного, проклятого государства, с которым любой порядочный человек старается встречаться как можно реже, старается вообще не иметь ничего общего – живут, на самом-то деле куда неопределенней; и что ушла она – не из-за этого. Не понимала только, из-за чего. Но уж точно не из-за этого.

Симагин даже по мелочам не позволял себе лезть к ней в душу – скажем, каким-нибудь якобы заботливым, а на самом деле оказавшимся бы бестактным, как его ни задай, вопросом типа "Как спалось на новом месте?" или даже просто "Как спалось?". Хотя… Может, ей и было бы приятно услышать такой вопрос – но вспылила бы она, по крайней мере в душе, обязательно. Нет. Ничего. То ли полное равнодушие, то ли железная воля – вот и гадай. Да не буду я гадать! Какая мне разница! Ни малейшей! Так она уговаривала себя, почти заклинала – и первая не выдержала. Совершенно неожиданно для себя. Только когда слово вылетело, она с запозданием сообразила, что проговорилась. Глядя, как Симагин аккуратно покусывает свой бутерброд, она машинально спросила:

– А с кр-рэнделем ты теперь не пьешь?

И тут же у нее перехватило дыхание от того, что этим незамысловатым вопросом она ни много ни мало – разрешила памяти быть. Признала, что ее жизнь когда-то была туго, до самой последней мелочи, сплетена с жизнью сидящего напротив человека, и, что бы ни происходило впоследствии, они не чужие. Сердце опять панически задергалось так размашисто, будто кроме сердца у нее под тонюсенькой перегородочкой кожи и не осталось ничего; и эта-то перегородочка вот-вот лопнет… Даже в глазах потемнело. Ну и дура ты, Аська. А уж нервы стали – никуда! Вот он сейчас как примется за столь любимые им воспоминания… А здорово мы ночью в речке купались, а? А помнишь, как мы познакомились? А помнишь, как мы с сеновала падучие звезды смотрели? А я помню, где тайная родинка у тебя… Ох! Язык тебе, Аська, отрезать надо!

– Бублики теперь очень невкусные стали, Ась, – будто ни в чем не бывало, ответил Симагин. – Как опилки.

И все.

С минуту она унимала дыхание, изо всех сил стараясь, чтобы он ничего не заметил.

Как ни старалась она жевать помедленнее, делать глотки пореже и поменьше – не прошло и четверти часа, как завтрак иссяк. Она зачем-то заглянула в свою чашку, потом нерешительно отодвинула ее. Непонятно было, что теперь делать. Уйти? Вот так вот встать и уйти?

Она не хотела уходить. Она хотела быть здесь. Более, чем дома. Там, где она не одна.

Ведь если я уйду, это, наверное, опять навсегда. Она поймала себя на том, что подумала именно так: опять навсегда; и то, что любое из двух этих слов исключало другое, почему-то ее немного успокоило. Но все равно. Даже разговор прервался. Она напряженно сидела на своем всегдашнем месте, набираясь сил для того, чтобы наконец придумать какие-то прощальные слова и подняться. И ничего не приходило в голову. А Симагин каким-то образом ухитрился еще не съесть свой бутер – хотя делил он снедь ровно пополам, она обратила внимание – и теперь спокойно шевелил челюстями.

– Ась, – произнес он, не дожевав, – ты не стесняйся. Если хочешь перекурить – ради Бога.

И придвинул ей блюдце вместо пепельницы.

Она едва не засмеялась от облегчения. Ну дура дурой, все уловки с этим Симагиным забыла. Ведь, действительно, можно еще перекурить и не вставать целых пять минут. Симагин, лапонька, какая же ты умница… И как хорошо, как естественно теперь объясняется то, что она сидела будто аршин проглотив – конечно, просто-напросто хотела курить, но не решалась в некурящей квартире. Стараясь все делать очень спокойно и неторопливо, она достала из сумочки поганые сигареты и зажигалку и с удовольствием затянулась. Первая сигарета на дню – это вообще всегда сказка.

А тем временем и Симагин покончил с трапезой и, чуть улыбаясь глазами, уставился на нее.

– У тебя крошка прилипла, – сказала Ася и мизинцем ткнула в свой собственный подбородок.

– Спасибо, – сказал Симагин, смахивая крошку. И тут же добавил, улыбнувшись уже по-настоящему: – "У вас ус отклеился". – "Спасыбо…"

Ася засмеялась. Ей было удивительно хорошо. И только очень не хотелось уходить.

– Значит, так, – сказал Симагин. – Я ничего не забыл и сегодня же займусь делом. Думаю, что все будет в порядке, и уж, конечно, раньше чем через несколько месяцев, на которые тебе намекал капитанчик-регистратор.

– Ох, Андрей, – проговорила Ася, – ты уж лучше не обещай ничего. А я и ждать не буду ничего. Когда получится – тогда и получится. Если вообще.

– Получится, Ася, получится. Тебе звонить с докладами, как дело продвигается, или только представить заключительный рапорт?

Вот оно, подумала Ася, снова на миг теряя дыхание. Со вчерашнего вечера она много раз задавала себе похожий вопрос. Но тот ответ, который раз за разом, сам собою, выкатывался ей на язык, был настолько удивителен, что она не решалась даже мысленно произнести его, уверенная, что это наваждение… а вот теперь надо было наконец произнести, и даже не мысленно, а вслух. Некуда деваться. Она медленно затянулась, держа сигарету у самых губ – так, чтобы Симагину не видно было ее лица. И сдалась.

– Звони почаще, – едва слышно сказала она.

– Хорошо, – ответил Симагин после едва уловимой паузы. – Хорошо. Бу зде, – опять улыбнулся. – Телефон у тебя не сменился? Мне, извини, Антон его дал еще тогда… когда вам поставили.

Опять – вот оно. Вот и Симагин произнес фразу, сутью которой было признание того, что они с Асей отнюдь не вчера познакомились.

– Нет. Запиши, – поспешно ответила Ася. – Чем искать старые записные книжки, лучше…

– Я помню, – прервав ее лепет, уже без тени улыбки сказал Симагин.

С перепугу она ткнула в блюдце недокуренную сигарету; размяла ее, размолотила в коричневую, издыхающую дымом труху. Почти вскочила. Симагин, ни слова не говоря, тоже поднялся. Цок-цок-цок по линолеуму коридора – это она. Шлеп-шлеп в своих шлепанцах – он. Уже у двери она обернулась: