Если сам Бабцев ничего не увидел после облучения, и ровно так же никаких образов не предстало перед мысленным взором еще одного коллеги, Корхового, то почему Бабцев не поинтересовался максимально подробным образом ощущениями и видениями единственного, по его же собственным словам, успешно прошедшего тест испытуемого? То, что этот счастливчик – нынешний муж его прежней жены и интимничать с ним по меньшей мере неловко, никого не парило. Знай и умей. Подружись, поговори, выясни. Теперь Бабцев понимал, что проявил тогда, что называется, преступную халатность – то ли по высокомерию своему не в силах поверить, что у него на глазах произошло нечто действительно важное, то ли от внутренней обиды, в которой он сам не решился себе признаться: как это – у кого-то получилось, а у меня нет… Получив разнос, Бабцев припомнил, что Журанков сразу после теста явно изменил отношение к Фомичеву; когда они возвращались из лаборатории в кафе, Журанков отвел Фомичева в сторонку и всю дорогу с ним говорил о чем-то. О чем? Не Катерину же и ее бабьи стати они обсуждали? А сам Вовка? Почему он так настойчиво просил маму пройти тест? В чем тут была изюминка? Значит, сам Вовка его уже прошел? И чем, интересно, дело кончилось? Или, наоборот, собой они не рисковали, но пытались подставить тех, на чью полную откровенность могли потом рассчитывать, чтобы получить описание ощущений подопытного максимально доверительно? Да, теперь Бабцев понимал, что снобизм и низменные страсти сыграли с ним плохую шутку тогда. Он пролетел мимо очень важных вещей, которые буквально сами шли к нему в руки, так что вполне заслуженной ощущалась заочная выволочка, устроенная ему теми, кого никак было не назвать иначе, нежели поганым, непривычным Бабцеву и вообще ненавистным ему еще со времен советской юности словом «начальство».

Стало страшновато. Эти не шутят. Снова вспомнились жутенькие судьбы мимоходом привербованной и утратившей то ли ценность, то ли доверие руководства шушеры, которую с такой легкостью ликвидировали сами же вербовщики у всяких там Ле Карре. Бабцев с изумлением понял, что привычной, дамокловым мечом всю жизнь над ним провисевшей в фоновом режиме кровавой гэбни, о безжалостности и зверствах которой так славно, так мужественно говорить и писать, он никогда не боялся настолько, насколько сейчас – начальства.

Но все еще казалось поправимым.

Пока не грянула жуткая, совершенно дикая весть: Журанков исчез.

Сначала Бабцев думал, это какое-то недоразумение. Найдется. Пройдет день, другой – найдется, не может же в наше время человек вот так взять и раствориться, точно облако. Бабцев был уверен: все благополучнейшим образом разъяснится вот-вот, не сейчас, так через час, ведь не тайга же, не тундра, не Антарктида – срединная Россия, до Москвы ночь в поезде! Когда двое суток спустя в ответ на пятое его, что ли, письмо, подбадривающее и обнадеживающее, призывающее не паниковать и смотреть на все сквозь пальцы, чтобы нервы не тратить на пустяшные нелепицы обыденной жизни, Вовка скупо написал, что отца по-прежнему ищут и по-прежнему не могут найти, Бабцев испытал шок. Не сразу он догадался подумать, какой шок, наверное, испытывают те, кто ждет изменения ситуации каждый час; те, кто в безумном нетерпении мечется из угла в угол по тем же комнатам, где еще недавно ходил веселый новобрачный Журанков, а теперь его нет… И снова нет… И к вечеру нет… И утром никаких новостей…

К чести Бабцева надо сказать – мысль о том, что с исчезновением Журанкова он потерял незаменимый источник информации о Полудне, ударила его далеко не сразу. Впрочем, возможно, лишь потому, что он долго не верил, будто Журанков вот взял да и пропал с концами. Ведь такое случается лишь в новостях, но не с теми, кого знаешь лично.

Но когда ударила – это было как поленом.

Именно сейчас! Когда Бабцев и так не оправдал надежд!

Коротко пометавшись в панической растерянности, он начал интересоваться делом всерьез. Часами просиживал в сети, звонил и писал знакомым журналистам, задействовал все контакты. Конечно, какое-то там исчезновение в провинции заштатного научного работника серьезного внимания не привлекло; в сущности, вовсе никакого не привлекло. Был человек, и нет человека. Кому он нужен, этот Васька? Но расследование потихоньку шло, тянулось; скоро Бабцев знал о нем все. Однако, поскольку оно топталось на нуле, Бабцев, о расследовании зная все, о самом Журанкове не узнал ничего.

Приходилось подсуетиться самому.

Суетиться заставляло и еще одно: если Бабцев сможет реально помочь в поисках Журанкова, это навсегда зачтется ему в Вовкиных глазах. В Вовкиной душе. Уж настолько-то Бабцев разбирался в людях – тот, кто в такую минуту всерьез поднапряжется ради его отца, а тем более добьется успеха, навсегда станет серьезному положительному молодому мужчине, который в течение десяти лет был Бабцеву почти сыном, действительно родным.

Это дорогого стоило. Ради одного этого стоило попотеть.

Он решил для начала потолковать с человеком, которого во всех материалах именовали последним, кто общался с Журанковым. Это поначалу казалось хорошей идеей. До сих пор Ласкин не попадал в поле зрения Бабцева; теперь, перед тем, как просить о встрече, Бабцев нашел в сети и прочел несколько последних его работ. И только вздохнул. Одаренный мальчик, что говорить. Крепкий слог. Безукоризненная логическая цепочка. А ведь совсем еще молодой… Такого бы сына. Сына-единомышленника, сына-продолжателя… Бабцев руку бы отдал ради того, чтобы эти статьи – пусть еще по-молодому прямолинейные, без нужды задиристые и ершистые, но с лихвой наполненные главным: страстью к свободе, к самостоянию – писал бы Вовка. Бабцев помогал бы ему, советовал, подправлял тактично и бережно; вместе бы сидели над текстами, вместе давили неподатливую реальность к свету… Жаль. Хоть вешайся – а ничего не поправишь, жаль. Но не вешаться же, в самом деле. Хорошо уже и то, что идти на контакт придется не с чужаком, а с единомышленником. Пусть и не с сыном… Хотя по разнице возрастов – почти с сыном, чуть ли не полтора десятка лет зазора… Ласкину наверняка должно оказаться лестным внимание старшего коллеги, и лестной вдвойне – возможность ему помочь. Если он чего-то не вспомнил в разговоре со следователями или о чем-то умолчал – может, расскажет ему, Бабцеву?

Надежда не оправдалась. Юнец не очень-то понравился Бабцеву: единомышленник, да, возможно, но совершенно чужой. Самоуверенный, хлыщеватый юнец, явно мнящий себя акулой пера и кашалотом политики, но не нюхавший ни пороха, ни гноя, ни к боевикам не ползавший по чеченской зеленке, нешутейно рискуя жизнью, ни в Страсбурге не срывавший сочувственных аплодисментов. Грустно. И ничегошеньки он не знал, и ничем не мог помочь. Встреча с ним – зряшное унижение. Пустышка. Надо было срочно придумывать что-то иное.

Легко сказать.

Фомичев?

Но даже если тот положительно отреагировал на облучение и что-то такое видел, он, не зная и не понимая, что это реально было, все равно не сможет ни описать этого толком, ни, конечно же, объяснить и истолковать. Связаться с ним будет трудно, общаться – тягостно, рядом опять окажется Катерина (поразительно, как эта женщина все время перекрывала пути!); а полезный выход – более чем под вопросом. Нет, Фомичев – дело девятое.

Оставалось рвать на себе волосы…

Но оказалось, это еще были цветочки.

Через три дня после встречи с Ласкиным Бабцеву позвонил один знакомый звукооператор с «Эха». Нельзя сказать, что они корешковали всерьез, но несколько раз пересекались, когда Бабцев там у них выступал; пару раз вместе выпивали, делить им было в силу разницы профессий совершенно нечего, и, в общем, они относились друг к другу с симпатией. Звонок был совершенно неожиданным, и Бабцев поначалу решил было, что у того что-то случилось и нужна помощь. Оказалось, все наоборот. «На тебя наезд, – сообщил тот. – Разберись, ты нигде не подставился?» – «Патриотам опять неймется?» – предположил Бабцев с таким пренебрежением, будто речь шла о надоевших блохах. «Смешнее, – ответил приятель – Ты не видел еще? Надо же, все как по нотам. Друзья сразу воды в рот набрали. Еще вчера вышло. Загляни на сайт…» Он назвал; сайт был серьезный, уважаемый. Этого только не хватало, подумал, напрягаясь, Бабцев. У него уже нервов не хватало отбрыкиваться от неприятностей, поваливших безалаберной гурьбой. «А что стряслось-то?» – спросил он. «Да все как всегда, – философски отозвался приятель. – Революция пожирает своих детей…» «Даже контрреволюция?» – натянуто пошутил Бабцев. «А знаешь, контрреволюция – она все равно революция». «Но ведь детей пожирает только та революция, которая победила». «Думаю, без разницы. И вообще – кто сказал, что мы проиграли? Где-то победили, где-то проиграли… Фишка в том, что нам одинаково хреново и в поражении, и в победе. Как тому танцору…» Еще держа трубку возле уха, Бабцев свободной рукой защелкал мышкой. Поблагодарил за сигнал, торопливо распрощался…